— Помню, — смутился я. — Теперь обязательно подарю…

Буквально на следующий день после нашего возвращения из

Вешенской я выполнил свое обещание — вручил роман Анатолию Дмитриевичу с дарственной надписью.

Как‑то средь лета, в один из жарких июльских дней, выпало мне отвезти ему письма и газеты по просьбе тогдашнего ответсекретаря Сергея Никаноровича Хохлова. Анатолий Дмитриевич болел, и я, отдав корреспонденцию его жене Нине Сергеевне, не рискнул быть надоедливым, поспешил с извинениями удалиться. Но в это время в прихожую вышел сам хозяин, бледный, по — домашнему одетый.

— Ты заходи, заходи.

Я медлил, глядя на его болезненное лицо. Но он настаивал, показывая жестом руки в свой рабочий кабинет.

— Зайди, я тебе что‑то покажу.

— Заходите, не стесняйтесь, — вторила ему Нина Сергеевна.

Я последовал за ним.

— Вот смотри, — указал он на раскрытую книгу, карандаш и листы бумаги на писательском столе. — Читаю твой роман. И не просто читаю…

…Вскоре после этого им была написана статья «Прилет инопланетян в “страну негодяев”» о моем романе «Оборотни». В статье давалась книге положительная оценка, и выражалось удивление тому, что «почему‑то» книга обойдена вниманием «критиков и литературоведов». Сказано было и об авторе: «Ему удалось вывернуть наружу все тайные механизмы горбачевской псевдоперестройки и полного распада нравов в той среде, которая наиболее рьяно и полно воспользовалась возникшими возможностями к личному обогащению».

И далее: «Теперь нам ясно, зачем Яковлевы инспирировали малые и большие кризисы в стране, откуда брался «дефицит» мыла и спичек… Но мы еще не догадывались, что этот «дефицит» создавался не только ради спекуляций и накопления денег, но больше для того чтобы сказать в некий «час пик»: «Социалистическая система оказалась малоэффективной, надо возвращаться в мир денег по Адаму Смиту».

И заканчивалась статья следующими словами: «…Одна из основных, наиболее трудных задач для писателя — поспевать за временем, ставить наиболее актуальные вопросы и задачи дня перед читателем. Мартыновскому удалось даже несколько «опередить» время. Он работал над книгой в 1988–1990 годах, а при чтении кажется, что написана она сегодня».

Добрые слова Мастера укрепили мой дух и наполнили душу новыми творческими порывами. Когда бывает мне нелегко, и мысли отягощаются печальными раздумьями, я достаю из папки эту статью, перечитываю ее и словно бы слышу сипловатый, но звучный голос поддержки Анатолия Дмитриевича.

«Убежденность!»

Так названа одна из многих книг Анатолия Знаменского, которая бережно хранится в моей домашней библиотеке с дарственной надписью: «Ивану Иосифовичу Мутовину, сотоварищу в литературе с дружеским чувством и пожеланиями. Анатолий Знаменский. 18 декабря 1986 г.».

Вскоре писатель преподнес мне бесценный подарок — две книги романа «Красные дни» — свой главный творческий труд, который сделал его всемирно известным писателем. Этот роман он считал «книгой — судьбой».

Об истории создания этого произведения в свое время он писал: «Ни один писатель не знает заранее, какая из его книг «написана» ему на роду. Осознание этого, впрочем, приходит уже позже. И тогда отдаешь себе отчет… Именно эта книга и есть моя, потому что все сказанное в ней не мог сказать никто другой. Это было поручено сказать мне и никому другому».

Познакомились мы с Анатолием Знаменским в 1963 г. в кабинете тогдашнего издательства «Советская Кубань». Я, начинающий литератор, принес в издательство рукопись своей первой книжки. А Знаменский был там в связи с ожидаемой выхода в свет его повести «Сыновья Чистякова». Оба мы были молоды: ему 40, мне 43. Оба увлечены творчеством, и жизнь казалась бесконечной!

Но Знаменский был уже членом Союза писателей, автором книг «Неиссякаемый пласт», «Ухтинская прорва», «Иван — чай». Он учился на литературных курсах в Москве, и знакомство с ним я воспринял в творческом плане как хорошее предзнаменование, что впоследствии полностью оправдалось. Он стал одним из первых моих критиков, особенно когда редактировал альманах «Кубань». Тогда я часто публиковался на страницах этого издания. Знаменский находил слабые, а подчас и негодные места в моих рукописях, советовал, как исправить текст, и с удовольствием отмечал, что его критика оборачивается пользой для дела.

Когда на читательских конференциях Знаменского спрашивали о начале творческого пути, он отвечал: «Для меня лично начиналось это — с детства, с созерцания природы неискушенными и широко раскрытыми глазами, с ощущения ее красоты и величия, с преклонения перед ее поэтичностью, невыразимой словом, властью ее очарования. Моя душа, что называется, замирала. Мои впечатления тех дней были полны восхищения природой, искали выхода в попытках рисования, сочинения стихов…».

Возможно, Знаменский тогда не думал быть писателем, томила его большая внутренняя необходимость высказаться. Сказать о том, что не видели другие. А это уже повод для серьезных намерений. Таким образом, творчество писателя возникало не на пустом месте, а на основе жизненного опыта.

Скорей всего, тогда еще не хватало образования, и только огромное трудолюбие, самостоятельная учеба и внутренняя тяга к писательству позволили ему взять трудный рубеж — постигнуть начало художественного творчества.

Он учился у жизни неистово и жадно, захватывая огромные пласты литературы, истории. Эта неутомимая жажда познания сохранилась на всю жизнь.

Среди родников, постоянно питавших его крепнущий талант, одним из главных была классическая литература.

Заядлый книгочей с детства, Знаменский никогда не сдерживал свою эту страсть. Он считал, что хороший писатель должен быть хорошим читателем. Говоря об этом, он часто цитировал

Уильяма Фолкнера: «Читайте, читайте, читайте! Читайте все — макулатуру, классику, хорошее и плохое! Смотрите, как это сделано. Когда плотник изучает свое ремесло, он учится наблюдая. Читайте!»

За первые тридцать лет жизни накопилось многое: и в памяти, и в душе, и в сердце. И постепенно просыпалось нечто, хотя и ощущавшееся ранее, но еще громко не звучавшее, как потом, приказом долга и памяти: «Ты если можешь писать, пиши…».

Ранние литературные произведения Знаменского, как правило, уже содержали в себе зерна таланта. Стремление отображать острые конфликтные ситуации и быт, воссоздавать характеры и строить диалоги — словом все, что называется литературной учебой, наличествовало в его произведениях.

Прошли годы напряженной работы, неутомимых поисков и учебы, которые и обеспечили в будущем высокую литературную профессиональную культуру.

Особо отметим, что красной нитью через книги Знаменского проходит мысль о русском народе, о лучших чертах его характера в борьбе за социальное освобождение — о мужестве и отваге, героизме и самопожертвовании, стойкости и выносливости.

Однажды я застал его в редакторском кабинете за перечитыванием страниц дневника Достоевского:

— Какая исступленная любовь к России, — сказал Анатолий Дмитриевич, закрывая книгу. — Она мучит, вечно тревожит — эта любовь, эта мысль о сущности народа, его пути, его будущем, его назначении. Она огромна эта тема, и замечательно сплетается с темой дружбы народов…

Характерным для Знаменского было глубокое понимание и знание прошлого России, умение заглянуть в будущее. Романтическая приподнятость интонации повествования: гипербола как излюбленный художественный прием; местами откровенная публицистичность, стремление активно вторгаться в жизнь; непосредственность диалога с читателем. Он хорошо понимал природу всенародного патриотизма и показывал его пафос. Поэтому и интерес к личности писателя был огромен. Ведь настоящая литература — всегда душа и сердце одного человека, вместившего в себя