— Вы позволите мне теперь уж на самом деле к вам вселиться и перевезти мой багаж?
— Ах, так его еще не доставили? — ужаснулась баронесса. — Как же нам быть? — И в поисках поддержки она обернулась к Церлине.
— Господин А. позаботится, чтобы его багаж доставили, вот и все, — сухо ответила Хильдегард.
— Совершенно справедливо, — сказал А. и поспешно распрощался с дамами; покамест тут для него не предвиделось ничего хорошего, а вернее, следовало опасаться поворота в худшую сторону, вдобавок он торопился на вокзал, иначе, того гляди, опоздаешь и не застанешь никого из персонала.
Но в прихожей куда-то запропастилась его шляпа. Ее следов не нашлось и на вешалке, которая находилась в коридоре, между прихожей и кухней. А. начал терять терпение, ибо, занимаясь своими поисками, ощутил легкое дуновение из раскрытой кухонной двери: тоненькой ниточкой в квартиру тянулся воздух из сада; и только тут А. понял, как хочется ему выглянуть из вестибюля в сад, потом выйти на улицу, не спеша прогуляться до вокзала, может быть, пройтись к через сквер, ощутить скрипучий гравий под ногами и почувствовать себя человеком, у которого есть свой дом, есть прочные привязанности, которого не гнетет надвигающаяся старость, но непременно, чтобы все это (а иначе бы оно лишилось всякого смысла) было логическим продолжением того мгновения, когда Церлина отворила дверь столовой и восстановила связь замкнутого и ограниченного ее пространства с бесконечностью. От нетерпеливого желания, как бы поскорее на деле осуществить это единство, он чуть было не отправился без шляпы, но в дверь неслышно, как тень, зашмыгнула Церлина.
— Вы ищете свою шляпу, господин А.? Я положила ее к вам в шкаф.
Таким образом, бесспорность его пребывания в этом доме получила подтверждение; и даже если Церлина действовала по распоряжению Хильдегард, которая не желает видеть мужских шляп в прихожей, это все равно доказывало, что даже Хильдегард примирилась с его присутствием. И не успел он еще сам пойти за своей шляпой, как Церлина, сгорбленная и бесшумная, уже все сделала; еще немного, и она, пожалуй, своими руками надела бы ему шляпу.
Нахлобучив себе на голову (это странное продолжение позвоночника) шляпу, А. медленно спустился вниз по лестнице и, кивнув через стеклянную дверь саду, от которого видна была только та часть, куда падал свет из окон, вышел на улицу, быстро пересек мостовую и, очутившись на краю сквера, в котором всего несколько часов тому назад бродил, точно потерянный, наконец оглянулся. Вот он стоит и заново разглядывает дом и балкон с геранями, озаренный уличными фонарями. Наверху, как по заказу, отворили в это время балконную дверь, и он увидел люстру в зале, светившуюся желтоватым светом, увидел верхний край итальянских пейзажей и архитектурных видов, увидел белый потолок с хорошо знакомым пятном копоти над печкой и внимательно посмотрел на два мертвых окошка столовой, наверняка зная и узнавая то место, где висел портрет председателя суда. А вверху, над электрическими фонарями, упруго воздвигся купол темного неба; яркое освещение словно бы удваивало эту тьму, в которой едва можно было различить края облаков и в промежутках между ними — редкие звездочки; над крышами у въезда в город сатанинским огнем рдела световая реклама, но сквозь пространство мрака веял прохладой ночной ветер.
В согласии с заранее намеченной программой А. вступил в сквер и пошел по S-образной дорожке; на скамейках сидели влюбленные парочки, сливались в совместном дыхании тени, а он прислушивался, как скрипит гравий у него под ногами. Через определенные промежутки на дороге попадались уличные фонари, которые выхватывали из тьмы какой-нибудь куст и сизое пятно лужайки, по бокам столбенели в неподвижности стволы деревьев, увенчанные купами рассерженно шелестящей листвы, в ее разрывах временами вдруг мелькала какая-нибудь звездочка. Все это помещалось и происходило между сторон каменного треугольника. Вот А. поравнялся с киоском. Его окошечко было закрыто коричневым железным ставнем, но часы, возвышавшиеся на железных подпорках над крышей домика, светились, и их тройной циферблат царил среди неосвещенной природы, держа ее в узде. Этот неживой свет, созданный человеком, такой же неживой, как, например, звезды или как воздух и далеко простершийся эфир, был притом вместилищем жизни. В вышине роился реденький комариный хоровод, растекающийся в беспредельном пространстве; здесь души взмывали ввысь из глаз мертвецов, из вздохов влюбленных.
Тут на косом перекрестке двух главных дорожек был центр сквера, центр вписанного круга. А., засунув руки в карманы брюк, обошел вокруг киоска; взгляд его, блуждая окрест, поймал свечение, с двух разных сторон, одно — над вокзалом, другое над городом, и наконец обнаружил ожидаемые тучи; они опять наползли и все сгущались, темнея на темном небе. Собирался дождик, и А., не захвативший с собой ни зонта, ни плаща, прибавил шагу, чтобы не опоздать на вокзал.
А. вышел из сквера, пересек площадь, на которой раньше стояли гостиничные автобусы, вошел в вестибюль вокзала, пропитанный запахом странствий, и запахом сажи, и ресторанными запахами еды и пива, и запахами уборной и пыли; запахи поднимались вверх от холодных каменных плит, оседали внизу туманом, — это был запах усталости, торопливый запах отъезда. Какое различие! Здесь, в основании треугольника, все бурлит и дышит нечистыми парами бесприютности, а там, на воле, царят прохлада и размеренное спокойствие площади. И вот уже на вершине пирамиды грозным видением встает тот, чья суровость утесом высится над кипением человеческих страстей и грязи, там, в вышине, царит страж правосудия! Не лучше ли уж купить билет, отказаться от недостижимого, вовеки неосуществимого единения и снова погрузиться в неоднозначность, бессвязность бесконечного мира, где скрещиваются все дороги и все пути? Вот она, точка, где надо принимать решение, что делать дальше — решиться ли на новую попытку или выбрать бегство.
Окошечки билетных касс были обрамлены латунными листами, латунь была тусклой и грязной и убого поблескивала в свете голых электрических лампочек; одно окошечко было открыто, остальные задернуты пыльными зелеными шторками. А. прошел мимо. Деревянные тележки носильщиков с побитыми, измочаленными краями, на которых давно облупилась коричневая краска, сбились в кучу, точно скотина в хлеву. Носильщики, заломив фуражки на обветренные затылки, сутуло наклонясь, сидели на скамейке, локтями упираясь себе в ляжки, праздно сложив волосатые руки. А. спросил у них, не отвезет ли кто-нибудь через площадь его багаж; оказалось — нет: им нельзя это сделать, они не имеют права уходить с вокзала, но пообещали найти ему кого-нибудь в помощь.
Через открытую дверь в конце коридора виднелись длинные навесы над скудно освещенными перронами и загородка, возле которой в будке стоял скучающий контролер со щипцами.
А. сказал, что, мол, никого искать не надо; пусть только ему укажут, где можно найти такого человека. Носильщики подумали и сказали, что вон там, у стойки, как раз сидит и пьет пиво подходящий человек (они даже назвали его имя). Человек, облеченный соответствующими полномочиями, действительно нашелся в указанном месте, он попивал пиво, покуривал трубку и нисколько не скрывал, что А. некстати его потревожил. А. с удивлением про себя отметил, что почему-то на этот раз в нем не шевельнулась привычная тяга курильщика, он закурил сигарку просто оттого, что очутился на вокзале, и отправился в камеру хранения вместе с носильщиком, который всю дорогу ворчал на инфляцию — сколько ни работай, ничего не наработаешь. А. и сам не заметил, как принял свое решение; в сущности, он не успел над ним задуматься и, только оказавшись за порогом вокзала, осознал, что решение принято.
В обычной позе человека, толкающего перед собой тачку, сгорбившись, на полусогнутых ногах, руками упираясь в перекладину тележки, рядом с А. шел его помощник. Колеса поворачивались медленно и со скрипом, железные ободья гулко громыхали по асфальту. На дороге было совсем пусто и тихо, даже из города почти не доносилось шума. Сияющая световая реклама, которая еще недавно озаряла въезд в город таким адским пламенем, погасла, адское жерло, которым заканчивалась площадь, потухло; указующее острие было направлено к царству мира и спокойствия. Дорога, казалось, стала неприметно подыматься в гору; для его спутника, правда, это было не так уж неприметно, иначе ему не приходилось бы с такой натугой толкать тележку. Поверх решетки, ограждавшей сквер, чернели кусты, а над их сплошной тенью, пронзительно зеленея под светом фонарей, слитной стеной вставали макушки деревьев. Ветер стих, но молчали и небеса, ибо под ними окончательно сгустились тяжелые тучи, так низко нависшие над землей, что вот-вот готовы были сомкнуться с подымающейся в гору улицей.
