Рауль не сказал ни слова. Он смотрел на герцогиню, удивляясь, как она может поддерживать политику, в результате которой её сестра, вероятно, останется вдовой. Он вспомнил, как она и Джудит прогуливались, взявшись за руки, по улицам Лилля, представил, как две головки, золотая и рыжеватая, склонялись друг к другу и как зелёные глаза раскрывали свои секреты голубым.

Неожиданно из сада донёсся голос Роберта, он звал рыжего Вильяма, стоя под окнами. Рауль увидел, как Матильда повернула голову и прислушалась, на её лице появилась улыбка, и он тут же понял, что она не думает о своей сестре Джудит. И Джудит, и дни детства уже не волновали её, они были забыты и навсегда остались в туманном прошлом, им не было места в настоящем.

Матильда жаждала получить корону, может быть, для Вильгельма, может быть, для себя, но главное, для своего белокурого любимца. Раулю даже показалось, что она уже считает, что у него есть полное право на эту корону; вероятно, даже если бы её родной отец попытался заполучить заветный приз, она стала бы для него таким же безжалостным врагом, каким сейчас была для Тостига.

Отойдя от герцога, она сосредоточила свой проницательный взгляд на Рауле:

   — Ты против нас, Рауль?

Он отрицательно покачал головой. Но, казалось, ей этого было недостаточно, она даже выглядела обеспокоенно. Он уверил её:

   — Нет, леди. Я с вами до конца моих дней.

Он не мог объяснить ей, какие сомнения терзают его душу, не мог показать, насколько сильно мечта о славе и короне завладела Вильгельмом. Она бы не поняла его; как и герцог, она всегда видела впереди себя определённую цель, и, будучи женщиной, она даже ещё меньше, чем он, заботилась о том, какими методами добиваться её.

Он вдруг подумал: «Если бы я только мог быть таким, как они, видеть впереди цель, за которую стоит сражаться, и не мучить себя мыслями о том, что всё могло бы быть иначе, не обнаруживать в конце пути, что душа рвётся на части, а счастье оказалось мне не в радость, потому что цена, которую я за него заплатил, была слишком велика!»

Но он не знал, что никогда не станет таким, как они; ему суждено всегда обращать внимание на небольшие радости и горести, которые таит в себе жизнь, и ценить их выше, чем какую-либо отдалённую цель. «Во мне нет ни капли величия, — думал он, — те, кто называет меня мечтателем, конечно же правы. Интересно, к чему приведут все мои мечтания? Наверное, ни к чему. Тем временем, пока я блуждаю во мраке, Вильгельм уже давно проложил бы себе дорогу, сметая на своём пути все те препятствия, которые заставляют меня сомневаться в правильности выбранного пути. Но теперь я за него боюсь. О, Вильгельм, мой господин, не случилось бы так, что ради этой проклятой короны вы пожертвуете всем тем, за что я вас так любил».

Как будто в ответ на его мысли герцог вдруг сказал:

   — Верь в меня, Рауль, несмотря ни на что. Может быть, тебе не нравятся мои методы, но ты стремишься к той же цели, что и я.

   — Я хочу только одного — мира для Нормандии, — сказал Рауль, встретив взгляд герцога.

   — И ещё безопасности для всех норманнов и богатого наследства, — настаивал герцог.

Рауль улыбнулся:

   — Ну конечно, сеньор, этого тоже. Но об этом подумали вы, а не я. Я был бы не в состоянии смотреть так далеко, если бы вы не указали мне направление. Даже сейчас мне кажется, что вы видите сияющую звезду, которая, к сожалению, скрыта от моего взора. Передо мной же лишь мрак, отделяющий меня от этой звезды.

Герцогиня с изумлением посмотрела на него:

   — Рауль, ты говоришь как поэт, который когда-то написал мне стихи, — сказала она, а потом добавила, лукаво улыбаясь: — Скажи мне, в этом заслуга Элфриды? Неужели ты превратился в поэта?

   — Нет, мадам, — ответил Рауль шутливым тоном. — Я всего-навсего несчастный, которого всё время терзают сомнения. Как Галет, я должен сказать: «Пожалейте бедного дурака!»

После возвращения посланников из Англии события начали развиваться. Ответ Гарольда был таким, какого ожидал Вильгельм. Он признавал, что принёс клятву в Байо, но заявлял, что его силой вынудили сделать это, и потому он считает себя свободным от всяческих обязательств. Корона Англии, писал он, принадлежит не ему лично, а народу, и он не может по собственной воле распоряжаться ею, только у английского народа есть право даровать её. Что же касается леди Аделины, то, сообщал герцогу Гарольд, он не мог жениться без согласия своего совета, а совет настоял на том, чтобы он взял в жёны англичанку.

Герцог внимательно прочитал этот ответ и отдал его Ланфранку. Письмо должно отправиться в Рим, ведь герцог посылал в Англию своих гонцов лишь для того, чтобы выудить у Гарольда подобное письмо.

Ланфранк несколько минут молча изучал послание Гарольда и в конце концов сказал:

   — Лучше и быть не может. Он признает клятву.

Ланфранк убрал бумагу в шкатулку и запер её золотым ключиком, который висел на цепочке у него на шее. Тонкой изящной рукой он разглаживал сутану и тем временем сосредоточенно размышлял. Через некоторое время он поднял глаза и медленно проговорил:

   — Я считаю, сын мой, что ты не можешь поступить лучше, чем сделать своим послом в Риме Гилберта, архиепископа Лизье.

   — Но я думал отправить туда вас, святой отец, как когда-то.

   — Н-нет, — Ланфранк очень чётко совместил кончики пальцев двух рук, — возможно, сын мой, что меня там слишком хорошо знают. Пусть едет Гилберт, я дам ему мои инструкции. Кардиналы не станут кричать: «Осторожно, Гилберт! Он для нас слишком умён».

Герцог засмеялся:

   — Тогда объясните ему, что надо делать. В этом я полностью полагаюсь на вас и подчиняюсь вам.

После этого приор раскланялся и, поднявшись, величавой походкой вышел, неся под мышкой драгоценную шкатулку.

Затем герцог созвал своих приближенных, но никто не знал, о чём говорилось на этом собрании. На нём присутствовали его сводные братья Роберт и Одо, муж его сестры виконт Овранш и его кузены из О и Эвре. Кроме родственников Вильгельма были ещё его сенешаль и знаменосец, а также лорды Бомон, Лонгвилль, Монфор, Варен, Монтгомери и Грантмеснил. Все они разделяли точку зрения герцога, было решено созвать общий совет в Лиллебонне, в новом, специально построенном для подобных собраний дворце, который находился в нескольких шагах от Руана.

Каменщики только что закончили работу в этом дворце, и теперь он величественно возвышался белой громадой на фоне голубого неба. В центре располагался огромный сводчатый зал, из него множество дверей вели в разные комнаты. Свет попадал в зал через небольшие парные окна наверху, разделённые колоннами и арками. На стенах висели гобелены, вышитые новыми яркими нитками тёмно-красного, зелёного и небесно-голубого цветов; каменный пол был устлан камышом, а разбросанные веточки розмарина и пахучей восковницы должны были создавать в зале приятный аромат. Но всё-таки запах извёстки пока был неистребим, и, несмотря на то что во всех каминах горел огонь, с шумом уносясь вверх по дымоходам, здесь всё ещё было темно и сыро. «Со временем это место станет более уютным», — думал Рауль. Он, жмурясь, смотрел на сверкающее своей белизной сооружение. Ему очень понравились лепные украшения.

Трон под балдахином из роскошной драпированной ткани располагался на возвышении в одном конце зала. Перед ним стояла небольшая скамеечка для ног. Герцогиня своими руками вышила на обивке золотых львов, чтобы каждый раз, когда герцог будет ставить свою ногу на скамейку, у него под каблуком оказывалась бы эмблема Нормандии.

На возвышении были кресла для главных советников герцога, а в самом зале стояли скамьи для менее значимых персон.

Лиллебонн кишел вассалами, съехавшимися сюда, повинуясь призыву герцога. Гилберт де Офей, который вместе с Раулем сопровождал Вильгельма, раздражённо заявил, что ему не удаётся найти во всём дворце ни одного места, где можно было остаться наедине с самим собой. Жена Гилберта была беременна, и он надеялся, что наконец после шестерых девочек она принесёт ему сына. Он каждый день посылал гонцов, чтобы узнать, как она себя чувствует, потому что незадолго до его отъезда ей не посчастливилось и она увидела ежа в своём саду, а всем хорошо известно, что это может вызвать выкидыш. И, кроме того, по ночам ему приходилось спать вместе с сотней других баронов, а это ещё больше выводило его из себя.