Скалистый берег был крут, но Тимофей, хватаясь за жиденькие кустики, упорно лез вверх, хотя ноги срывались, кустики обламывались под рукой, и уже через несколько сажен пот залил ему глаза. Тимофей, остановившись, ладонью отер лицо. Огляделся. Он запомнил, где увидел пороховой дымок, и надеялся найти следы.

Охотники поспевали за ним. Сутулый, понравившийся Тимофею спокойным взглядом, дышал мощно, как лось, ломящийся сквозь лес, и пер по скале, будто не Испытывая труда. Молодой был не так боек, но все же не отставал от него.

Тимофей поправил за спиной ружье и, еще раз приметившись взглядом к месту, где, казалось ему, увидел он белый дымок, полез выше, обрушивая каблуками камни.

Через четверть часа они добрались до вершины и, пройдя по широкому карнизу, нависавшему над морем, вышли к месту, откуда грянул выстрел. Присев, Тимофей шарил глазами по жесткой траве, пучками покрывавшей скалу. Дыхание рвалось из груди. Осторожно переступая, он оглядывал карниз шаг за шагом, но следов не было. Сутулый неожиданно сказал:

— Вот след.

Две царапины проглядывали на синеватом лишайнике, укрывавшем камень, словно подушка.

Сутулый сказал:

— В сапогах был.— Помолчал, кривя губы, и добавил: — В сапогах, подбитых гвоздями.— Перекатил глаза на Тимофея.— Понял?

Тимофей снял армяк и с упорством, удивившим Сутулого, облазил на карачках карниз. И все же охотник, но не он нашел второй след. Стрелявший оставил его на каменной осыпи, где карниз, поворачивая, уходил со скалы к широкому спуску, ведущему в глубину острова. Как Сутулому удалось разглядеть след, было удивительно, но он таки высмотрел подле сдвинутого камня вдавленный полукруг от каблука. Шагая по осыпи, человек сдвинул камень и наследил.

Оглядев след, Тимофей откачнулся в сторону и тяжело сел на землю. Взглянул на Сутулого. Тот, закурив, с раздумьем на лице, не отводил взгляда от вдавлины у камня. Сплюнул в сторону, вскинул глаза на Тимофея и не словами, взглядом спросил: «Ну, паря, как?» Тимофей дотронулся рукой до лица, укололся о щетину и, уже твердо, цепко ухватив за подбородок, мял и мял лицо пальцами. Не отступала мысль: «Сапог с каблуком, подбитый гвоздями? След не алеута и не индейца. Но чей?»

Сутулый присел рядом. Молодой охотник топтался тут же.

— Садись,— сказал ему Тимофей.— Не маячь перед глазами.

Тот сел.

— Я третий год на новых землях,— сказал Сутулый,— и ни одного алеута в сапогах не видел.

Тимофей встал, осыпая каменное крошево каблуками.

— Пойдем,— сказал зло,— поглядим, кто это. Остров-то от края до края не запыхавшись можно обежать. Куда ему уйти? Пошли.

Охотники поднялись.

Тимофей шел первым. С осторожностью отводил рукой кустарник, взглядывал и ступал, только убедившись, что впереди никого нет. В душе росла тревога, чувство опасности волновало больше и больше, вползая в сознание холодком страха. Портянка заметил, что замедляет шаги, и, нехорошо улыбнувшись, осадил себя: «Ну что ты, аль кишка тонка?» Зашагал шире.

Они прошли довольно далеко в глубину острова, когда Тимофею вроде бы послышались голоса. Он остановился и, предупреждая идущих следом охотников, поднял руку. Прислушался. Голосов не было слышно. Ветер посвистывал в кустах талины, да ровно гудело море. Он сделал шаг, другой — и вновь услышал голоса. Теперь явственно. Тимофей замер, вглядываясь вперед.

Кустарник, через который они шли, кончался, дальше лежала открытая поляна. За ней угадывалось море: шум волн стал много слышней.

Тимофей лег и пополз, стараясь как можно плотней прижиматься к земле. Полы армяка цеплялись за корневища.

Кустарник кончился. Припадая к земле, Тимофей выглянул из-за коряжины, выброшенной далеко на берег осенними штормами.

В двухстах саженях, на краю поляны, стояли трое, и Тимофей сразу понял, что это русские. За ними, скрытые срезом берега, но обозначавшиеся высокими мачтами, стояли две лодьи.

Тимофей подумал, что там, у лодей, есть еще люди. На двух байдарах прийти на остров только три человека никак не могли.

Портянка повернул голову, оглянулся.

Шумно дыша, к нему подполз Сутулый и тоже увидел стоящих на берегу. Сказал, переводя дыхание:  — Лебедевцы. Я того мужика, что стоит ближе к берегу, знаю. Стенька Каюмов, охотский.

Тимофей вгляделся в мужиков на берегу. Однако никого из них он не знал.

— Точно,— повторил Сутулый, отдышавшись,— лебедевцы это. Кота промышляют. Стенька и влепил в нас пулю. Надо уходить. Побьют они нас, как пить дать, побьют. Стенька жадный до зверя.

Пока он говорил, на берегу что-то произошло. Один из стоящих спрыгнул с обрыва к морю. Оттуда крикнул неразборчивое двум оставшимся. Мужик, которого Сутулый назвал Стенькой, отвечая невидимому Тимофею человеку, махнул в сторону кустов, где затаились шелиховцы.

— Уходить, уходить, Тимофей, надо,— заторопил Сутулый,— сейчас сюда тронут.

Тимофей и сам видел, что надо уходить. Тот, кто первую пулю влепил, со второй не задержится.

Уходили они поспешая. И это их спасло. Едва-едва они добрались до байдары, со скалы грянул выстрел. Пуля зарылась в песок чуть в стороне от прыгнувшего последним в лодью Тимофея. Портянка бросился к парусу. На счастье, ветер усилился, и байдара легко набрала скорость. В борт щелкнула еще пуля. Портянка — резко взял в сторону, и в это мгновение его ударило выше уха...

Портянка объявился в Чиннакском заливе с разбитой головой. Рассказ Тимофея изумил не только Баранова, но и повидавшего разное на новых землях Кильсея. Слушая Портянку, Кильсей ушел подбородком в ворот армяка и слова не сказал, только крякнул досадно.

Баранов обвел взглядом ватажников.

Феодосий, голову избочив, глядел в огонь. Единственный его глаз был полуприкрыт тонким веком.

Кондратий постукивал ребром широкой ладони о колено и тоже молчал.

Задумался и Бочаров.

— Что молчите? — спросил Баранов.— Разбой ведь это.— И повторил убежденно:— Разбой.

— Оно так,— начал Кильсей,— иначе не назовешь. Но на то Стеньке хозяин — Лебедев — волю дал. Иного быть не может.

— Нет,— развел руками Баранов,— не верю.

Заходил по комнате. Комната была большая, с

тремя высокими окнами, из которых широко открывался Чиннакский залив. Дом был новый, Баранов в нем только поселился. Рядом стояли и другие дома, подведенные под крыши, за ними видны были башни крепостцы, иные даже с затейливыми бочками и полубочками поверху. В открытых люках башен поблескивали пушечные жерла.

— Как такое быть может? — воскликнул Баранов.

В разговор вступил Феодосий.

— Может, может,— сказал ворчливо и отвел глаз от огня в очаге.— Стенька Каюмов, конечно, разбойник, но и он без хозяйского на то позволения не стал бы стрелять по байдаре.— Выпрямился на лавке.

— Голова у Стеньки небось есть все же,— поддержал Феодосия Кондратий,— знает он, что рано или поздно, а в Охотск возвращаться надо.

Баранов подался к Кильсею с надеждой, что он встанет на его сторону, но тот, наконец разлепив губы, согласился со старыми ватажниками.

— Непременно,— сказал,— была на стрельбу воля хозяина. Видать, драка на Большой земле вышла.— Качнул косматой головой.— Ей-ей, драка, иного не мыслю. Там, там, в Охотске, а скорее, в Иркутске аукнулось, а мы здесь слышим отголосок.

Мудрый был старик, попал в точку. И Феодосий, блеснув кривым оком, подтвердил:

— Верно, пиво там пили, здесь похмелье.

Кондратий, поерзав на лавке, предложил:

— А не собраться ли нам, да и вышибить их вон с Алеут?

 Все оборотили к нему лица.

— Они по нашим пальбу открыли, а мы обложим их, и...

Молча взглядывавший Тимофей потрогал рукой кровавую тряпку на голове и прервал Кондратия:

— Негоже это, дядя Кондратий. Негоже. Русские русских, выходит, бить будут? Нет, негоже.

И Баранов сурово сказал:

— Дракой прав не будешь! На такое не пойдем. — Лицо его сделалось, как всегда, строгим и волевым.— Ты, Кондратий,— закончил он убежденно,— этого не говорил, и мы такого не слышали.