— Лей смелей! Лей!
И опять заходил ладонями по телу.
Кивнув благодарно матросу, Григорий Иванович отерся поданным полотенцем. И поехал к Коху за разрешением на выход судов в море.
— Как в море? — У Коха лицо вытянулось.
— В Трехсвятительскую гавань суда идут,— сухо ответил Григорий Иванович,— вот судовые бумаги.
Капитан порта изменился в лице.
— Григорий Иванович, Григорий Иванович,— зачастил, заторопился, даже и пришептывая, хотя раньше с ним такого конфуза не случалось.— Голиков Иван Ларионович разве никаких распоряжений не сделал по компании? И заявлений его никаких не было?
— Были, были,— сказал Шелихов,— и распоряжения, и заявления. Но то дела компанейские. До выхода в море судов отношения не имеющие.
Шелихов знал: задержать галиоты при отписанных бумагах капитан порта не может.
Кох сел и выложил на стол руки в мундирных рукавах. На форменном сукнеце шитое золото обозначилось. И заметил Шелихов, что рукава широкие у капитана порта, как трубы, и торчат через стол прямо на посетителя. Две огромные дыры, как стволы, готовые выстрелить. И не было видно у чиновника ни плечей, куда у людей продлеваются руки, ни лица, даже блестящих пуговиц разглядеть было невозможно, и шитый золотом воротник мундира — то уж вовсе странно и необычайно — не проглядывал за выбежавшими вперед рукавами.
«Сколько же провалилось подношений в эти дыры,— подумал Григорий Иванович,— да и провалится впредь? Ну-ну... Да... Однако с меня, Готлиб Иванович, ты уж потерпи, голубок, как с голого, шишь получишь». И как мог жестко, веско, словами, за которыми стояли Иркутск, встреча с губернатором, речи генеральские поощрительные, питербурхский покровитель Федор Федорович Рябов (знал, чем чиновника пронять), бросил нарочито немногословно:
— Недосуг медлить. Суда у причала ждут.
И рукава чиновника со стола сбежали. По бумагам зашустрили бескостные ручонки, ухватили перо, и росчерк необходимый, как раз там, где и надо, обозначился.
Григорий Иванович повернулся и вышел. Не увидел глаз, проколовших ему спину. Да это сейчас Шелихову было ни к чему. Знал он, знал: теперь не один Кох, Готлиб Иванович, уколет его. И не только взглядом, да в спину. В душу бить будут, и наотмашь. Но он был готов ко всему.
Галиоты ушли к вечеру. Всегдашних широких проводов не было. Не ко времени были проводы. В море надо было поспешать, дабы за полу не схватили. Вот так теперь стало.
Шелихов стоял на причале. Суда отдали концы, и весельные лодьи повели их в глубину гавани. Сажень за саженью ширилось расстояние от бортов до стенки, и ширилась черная полоса воды между судами и твердью.
Григорий Иванович глянул на воду и отвернулся. Не смог смотреть: больно, чуть не до крика, ударила его в сердце растущая эта полоса. И ежели бы дозволено было ему — собрал бы все силы и перемахнул через провал между галиотом и причалом. Вбил каблуки в судовую палубу. Но такое было невозможно. На матерой земле должен был он решать новоземельские дела, здесь, с Голиковым, Кохом, Лебедевым-Ласточкиным. Григорий Иванович смотрел вслед медленно уходящим судам и не сдержался, в мыслях ветра попросил, чтобы наполнились паруса и увели корабли. Скрылись бы высокие мачты, перекрестия рей, и даль засинила бы следы галиотов на волнах. Сейчас, когда все было шатко с компанией и неизвестно даже и то, что назавтра ждет, Шелихов до конца понял, как прикипел сердцем к новоземельскому делу. Там, у горизонта, с белыми парусами галиотов летела его душа. Напрягая зрение, Шелихов неотрывно следил за уходящими судами и знал, что сделает все, но не позволит порушить великими трудами, самими жизнями прекрасных людей выстроенный новоземельский дом.
* * *
Ни Баранову, ни Бочарову неведомо было происходящее на Большой земле. Галиоту, где в каюте капитана лежало посланное Григорием Ивановичем управителю письмо, надо было еще океан перейти, и только тогда оно попало бы в руки Баранова. Но путь этот был долог, да, когда бы судно и преодолело неизбежные испытания плаванья и пришло на Кадьяк, Баранов все одно не узнал о постигших компанию невзгодах. Шелихов решил, что не след посвящать новоземельцев в эти тяготы. У них и без того забот было немало. Писал и думал, морщась: «Добывать деньги, изворачиваться здесь, в своре купеческой, самому придется. Новоземельцы в том не помощники. Что ж смущать их?»
Но, однако, и без письма Шелихова многое из того, что произошло на Большой земле, новоземельцы узнали. И первым на себе почувствовал новое в положении компании Тимофей Портянка.
Тимофея, как ватага пошла закладывать Павловскую крепостцу, с десятком охотников послали на Алеуты промышлять зверя. Дело это было для Портянки привычное, и он с малой ватажкой пришел на один из островов, сложил шалаши и начал промысел. Первые дни все шло успешно: зверя ватажка нашла, и Тимофей не сомневался, что промысел будет добрым. Но решил отыскать и новые лежбища. То, что было известно, считай, под руку взяли, а Портянка вперед заглядывал. Мужик, известно, был бойкий. С двумя охотниками под парусом пошел он к соседнему острову.
Вышли рано, день едва начинался, но тяжелая, обильная роса — Тимофей, идя к берегу от шалашей, до колена портки вымочил — показывала: будет вёдро, в море можно выходить без тревоги.
Негромко переговариваясь, ватажники столкнули на воду байдару, подняли парус. Тянувший от берега ветер хорошо повел по спокойной волне.
Океан дышал мерно, ровно, вода вздымалась громадой и так же, без всплесков, опускалась, чтобы через минуту подняться вновь, в известном только ей, миллионами лет выверенном, ритмичном движении. От океана веяло спокойствием, ничем не тревожимой уверенностью, и Тимофей, сидя под парусом, не ждал неожиданностей.
К соседнему малому острову подошли через час. Со скал навстречу сорвались чайки, кайры — заорали, забили крыльями над байдарой. Тимофей, быстрыми глазами оглядывая мрачно и грозно вздымавшиеся скалы, отвел твердой рукой замешкавшегося у паруса ватажника, взялся за шкоты. У скал опасно вскипала волна. Пустив байдару вдоль прибойной полосы, Тимофей решил обойти скалы и с подветренной стороны пристать к берегу.
Портянка наматывал шкот на руку, когда неожиданный порыв ветра ударил в парус. Тимофея так рвануло за руку, что он чуть не упал в море. Байдару резко накренило. И тут что-то резко щелкнуло в борт. Тимофей, борясь с парусом, оглянулся и с удивлением увидел в борту аккуратную круглую дырку. Он мгновенно вскинул голову и, к еще большему удивлению, успел заметить над скалой тающий белый дымок. Это мог быть только след ружейного выстрела.
Парус щелкал, бился и полоскал в безветрии, байдару относило к скалам. Тимофей, откидываясь на спину, натянул шкот и переложил парус. Встав под ветер, байдара пошла вдоль прибоя. Скоро миновали скалы и вышли как раз туда, куда и правил Тимофей. Портянку занимало теперь только одно: кто стрелял по байдаре?
Заведя лодью под укрытие скалы, с которой был сделан выстрел, Портянка в другой раз переложил парус и пристал к берегу.
— Ну, Тимофей,— сказал сутулый, длиннорукий охотник, ощупав дыру в борту байдары,— били прицельно. Как еще не зацепило никого?
Повернулся и, распрямляя гнутую спину, глянул на скалу. Но там только ветер трепал редкие кусты талины да чайки вились белыми лоскутами. Сутулый вновь Оборотился к Тимофею, и Портянка отметил: глаза смотрели внимательно и сосредоточенно.
Второй охотник, моложе Сутулого и, видать, менее мятый жизнью, оглядев дыру, засомневался, что это пуля ударила:
— А может, тварь какая морская ткнула? — Поднял курносое лицо от борта. И веселый его нос вздернулся.— Здесь какой только погани нет.
Сутулый и слушать не стал.
— Ты, паря,— сказал,— помолчи. Такая тварь в лоб клюнет, и Курщины своей не увидишь. Понял?
Парень заморгал глазами.
Тимофей молчал. Не разузнать, кто стрелял, он не мог. И дело было не только в том, что в часе хода на легкой байдаре они вели промысел морского зверя, а значит, все время затылком ждали бы: вот сей миг выстрел в спину грохнет,— но и в том еще, что Алеутские острова были Российской державы владения, и непременно знать следовало — кто посмел на сих землях на россиян оружие поднять?
