Баранов посмотрел на дымящую порошу, сказал:

— Значится, так... Значится, теперь будет вот так...

А в голове билось: в Иркутске за товары должен, в Якутске должен... И все хотелось подсчитать— сколько же долгу? Но цифры не складывались. Одно ведал — много.

В комендантской избе купец сел поближе к печи, протянул руки к огню. Его трясло, как в ознобе. Думал — огонь обогреет. Но бурлящее в печи пламя не согревало и не успокаивало. Языки огня плясали, освещая то багровыми, то кроваво-красными отсветами застывшее в мучительной неподвижности лицо.

Комендант, в стороне, за столом, поохивал не то притворно, не то с истинным сочувствием: «И черт эту чукчу принес... Грехи наши, грехи...»

Вздыхал тяжко, колыхал тяжелым чревом: «Да... Беда-а, беда-а-а...»

Глаза у него были прищурены. Хитрые глаза, и он их прятал. Понимал, знать: купца-то впрах разорили. И его, комендантская, вина в том немалая.

Люди ломаются и не от такого. Но Баранов твердо знал: хорош не тот, кто упадет, но тот лишь, кто, упав, поднимется. Он дал согласие пойти в управители заморских земель Северо-Восточной кампании. Новые земли легкой жизни не обещали, но Александр Андреевич сказал:

— Ничего, поглядим,— и сильно закусил губу. Глаза стали жесткими.

«Кремушек, кремушек,— глядя на него, в первый же день встречи подумал Шелихов,— ну да такой мне и нужен». Так и решилось: быть Баранову управителем.

Галиот качнуло сильнее, на палубе явственнее прозвучали слова команды. Потолочная переборка каюты пошла вверх, и отчаяннее заскрипели, застонали шпангоуты, Как удары бича, защелкали паруса.

Баранов торопливо сбросил ноги с рундука и поднялся. Стало видно: человек крепок и плотен телом. Однако приметить можно было и то, что Александр Андреевич немолод, так как во всей фигуре угадывалась та прочная основательность, которая появляется в человеке, перевалившем за сорокалетний предел.

Баранов наклонился за сапогами. Из-под рук со злым писком метнулась рыжая тень. Шмыгнула под рундук.

— Тьфу, погань! — отдернул руку Александр Андреевич. Не мог привыкнуть к корабельным крысам — длиннохвостым, крупным, словно кошки. Галиот был стар, и крысы одолевали мореходов. Их ловили капканами, как зверя в тайге, но все одно — глянешь в угол, а она скалит желтые зубы, блестит глазами.

— Тьфу,— плюнул Баранов. Но надо было привыкать и к этому.

Он натянул сапоги, набросил тулупчик и, прогремев каблуками по крутому трапу, вышел на палубу.

В лицо ударил более резкий, чем в каюте, запах моря, дождем с ног до головы окатила разбившаяся о борт волна. Порыв ветра ослепил, рванул на груди тулупчик и чуть не вбил назад, в каюту. Александр Андреевич ударился спиной о косяк, с трудом захлопнул дверь. «Однако,— подумал, переводя дыхание,— балует море». Хватаясь в предрассветной серой мгле за леера, неуверенно ступая по уходящей из-под ног палубе, шагнул к капитанской рубке.

Галиот вздымало, как на качелях. Моря не было видно. Но постепенно глаза обвыклись, и Баранов увидел несущиеся с левого борта на галиот громады валов. Они показались много выше корабельных мачт. На вершинах черных валов закипала белая пена.

Такого он еще не знал и невольно вжал голову в плечи. Вал упал, не дойдя до борта, рассыпался пенными брызгами. И сей же миг следом за ним полез горой к небу второй вал — еще грознее, еще круче. Горб набухал, вздымался медленно и неотвратимо, наливаясь пугающей чернотой. Вал прорезали ослепительно белые жгуты пены, как грозовую тучу сполохи молний. Можно было подумать со страху — конец утлому суденышку. Но галиот скользнул наискось и, развалив вал на две пелены, выскочил на гребень.

Александр Андреевич, не выпуская из рук спасительного леера, оглянулся и увидел капитана. Тот стоял у мачты, выглядывая в море видимое, наверное, только ему. Александр Андреевич с опаской отпустил леер и перебежал к капитану.

Капитан Бочаров оборотил к Баранову мокрое лицо.

— Гудит? — собравшись с духом, крикнул ему в ухо Александр Андреевич.— Черно море-то, черно!

Бочаров взглянул странно: что-де, мол, земляной человек, или и впрямь не боишься? Но о страхе не сказал. Крикнул только:

— Гроты и кливера поставлены. Больно тяжел галиот. Грузу взяли лишку.

Слова капитана рвал и путал ветер, но все же голос выдал волнение. Баранов понял: дело нешутейное. И разом собрался, скрепился душой, как всегда, предчувствуя опасность.

Великое дело вот так вот — в минуту опасную — душу скрепить, не дать страху побороть себя. Страшно всем, но тот лишь сверху станет, кто страх за горло возьмет. Истина эта старая, ан не каждый ее помнит в минуту испытаний.

Очередной вал, вспенившись у борта, захлестнул капитанскую рубку. Баранова ударило так, что он не устоял на ногах. Его швырнуло к переборке. Он поднялся на колени, но его сшибло в другой раз, потащило по палубе. Бочаров едва успел придержать управителя за мокрую полу тулупчика. Александр Андреевич, из последних сил подтянувшись за леер, встал рядом с капитаном. Грудь была полна воды, мокрый тулупчик наваливался на плечи тяжким грузом. С трудом выхаркав обжигавшую горло соль, Баранов вновь оборотился лицом к капитану.

Тот по-прежнему стоял столбом, руки стыли на леере.

— Ты бы в каюту шел, Александр Андреевич,— крикнул, не поворачиваясь, Бочаров,— чего здесь-то?

Но Баранов только упрямо мотнул головой: ничего- де, ничего. А ветер отбрасывал от леера, жег лицо. Новый вал наползал на галиот.

Раздувая шею, Бочаров прорычал в темноту:

— Марселя ставить!

Марселя были последней надеждой капитана. Парусности не хватало, и Бочаров рассчитывал, что марселя вытянут тяжелый корабль на волну.

Валы стремительно сшибались, били и били в борта галиота.

Трудно было поверить, что ватажники пойдут на мачты в такую качку. Судно укладывало с борта на борт. Но Бочаров вновь прорычал:

— Все наверх, сучьи дети!

И Баранов увидел, как на ванты тенью бросился один, за ним другой, третий...

Отправив галиот «Три Святителя» в дальний поход, Григорий Иванович Шелихов вздохнул с облегчением. Сдержал слово перед поселенцами новых земель — прислать еще в этом году судно. Но тут же заторопился. Спокойно дня не просидел. Знал: многое еще необходимо на Кадьяке, да и с провиантом на новых землях трудно. Нужда великая была снарядить хотя бы еще один галиот и отправлять не мешкая. Хлеб, хлеб ждали поселенцы.

Не в силах усидеть за столом, Шелихов поднялся, шагнул к окну и сильным кулаком ударил в раму. Половины рамы распались, и в застоявшийся, спертый воздух пакгауза ворвалась живая струя. Приказчик подхватил сорвавшиеся со стола бумажки. Но Шелихов даже не обернулся. Стоял, смотрел, как завиваются на волнах белые барашки. Ветер трепал, путал ему волосы.

— Ну,— наконец обернулся Шелихов к приказчику,— что скажешь?

Тот пожал плечами.

— Нет,— сказал Шелихов,— надо найти.— И опять, повернувшись к окну, поймал за ручку хлопавшую на ветру раму, притянул с силой.

Приказчик молча смотрел на широкую спину хозяина.

— Найти,— закрыв окно, повторил Шелихов,— непременно найти.

В тот же день он поговорил с одним купцом, другим и выведал: хлеб в Охотске есть в лабазах капитана порта Коха. Свой ли, государственный — не знали. Провиантских складов портовых никто не проверял, а Готлиб Иванович говорил: хлеб его — и требовал бешеных денег. Шелихов и так и эдак к нему подъезжал, но Кох не уступал и полушки.

— Ты купец, Григорий Иванович,— посмеивался,— купец... Знаешь, цену назначают по спросу.— И плечиком при этих словах поиграл, словно свербило у него в спине: — Хе-хе...

Сломал Кох лицо сладкой истомой, потянулся, выворачивая суставчики: «И-ах!»

Знал: Шелихову деваться некуда.

Плюнуть только и оставалось, но а хлебушек... Приходилось соглашаться.

— Дело-то державное, Готлиб Иванович,— все же сказал Шелихов,— державное. Уступил бы.