Литмир - Электронная Библиотека

Кох взглянул сумно.

— Понятно,— возразил,— а мы о державе денно и нощно печемся. Живота не жалеем. Я вот, к примеру, с зари до зари в присутственном месте. Куска некогда перехватить. Да и ночью, ночью караулы проверяешь, солдатушек учишь. Не до сна-а-а,— он растянул слово, как ежели бы зевота рот ему раздирала. Руками развел: — Какой уж сон? — Откинулся на спинку стульчика. Глаза глядели с усмешкой.

Шелихов каблуком в пол пристукнул. Подумал: «Неужто удавки на тебя нет?» А вслух сказал, глуша голос:

— Какая окончательная цена будет?

— Названа, названа цена, голубок.

Во всем стал припоном капитан порта. Медеплавильни кампанейские закрыл, у причалов теснил, не позволяя и малых лабазов построить, на новую верфь то и дело нос совал: и там-де не то, и здесь не это. Шелихов на что зла не помнил за людьми, отходчив был по характеру, а и то, как увидит капитанскую шляпу с пером — в груди все займется.

— Названа, названа цена,— в другой раз пропел Кох. И обозначил цифру вовсе бесстыдную.

Денег таких у Шелихова не было.

Ничего не добившись, Григорий Иванович вышел от капитана порта. Пожалел, сильно пожалел, что главный компаньон его — Иван Ларионович Голиков — в Иркутск уехал. Вдвоем они, дал бы бог, что ни есть, а придумали.

Одному приходилось круто. «Собака,— подумал о Кохе.— Вот уж впрямь собака». Надо было выворачиваться. И еще подумал: «И что это меня то с одной стороны, то с другой колотит? Когда же полегче станет?» И, только вспомнив говоренное как-то отцом: «Сам себе в радость лишь дурак живет», чуть приободрился.

В Охотске все знали: слово Шелихова крепко, купчина он известный, основал Северо-Восточную кампанию, новые земли осваивал за морем, но была и трещинка, и трещинка немалая. А коль есть трещинка — люди руку протянуть не спешат. Помогают охотно тому лишь, кто помощи не просит. Попросил — подумать надо: что из того выйдет, да и вернется ли к тебе просимое? А тут случилось так, что кяхтинский торг, через который шла меховая рухлядь со всей Сибири в Китай, вовсе зачах. Лавки купцы позаколачивали. А сибирские меховщики на Кяхту только и полагались. Здесь цена в два, в три раза превышала то, что давали за меха на камчатском, охотском и даже иркутском рынках. И вот те на — китайцы торг прикрыли. Почешешь в затылке. Амбары полны были у Шелихова мехами добрыми, но вот куда их повезешь, кому сбудешь и какую цену возьмешь? А, купец, что скажешь? Дашь в долг в таком разе, хотя бы и под верное слово? Хм... Вот то-то! Такое только в красном разговоре бывает: давай-де, давай! Поможем! Ежели бы люди друг другу помогать научились — сирых давно не стало б. И все бы пряники каждый день ели. Тульские, с печатным орлом.

Шелихов кинулся к Ивану Андреевичу Лебедеву- Ласточкину. Толстосум был Иван Андреевич, да и пайщик Северо-Восточной кампании. Как-никак, а компаньон. Надежду имел Григорий Иванович —Лебедев поможет.

Однако, когда поднимался Шелихов на крыльцо лебедевского дома, шаг придержал.

Крыльцо было видное. Резное, пиленое, изукрашенное петухами да точеными полотенцами. Крыша шатром. Шелихов пальцами дерево потрогал. Сосна сочилась смолой, но было видно, что крыльцо сделано на века. И все же не красота крыльца задержала Шелихова. Стучался не в первую дверь и оттого только и нахмурился, свел брови над переносьем. Остановился на верхней ступеньке. Просить — не дарить. Дарящий еще, может, и возрадуется, что человека оделил, а просящий всегда голову склонит, а в душе у него до боли скребанет жесткими ногтями. Голову клонить никому не хочется.

Молодой приказчик, вертевшийся подле крыльца, с любопытством взглянул на Шелихова, Григорий Иванович поймал его взгляд и с силой рванул дверь. Ступил через порог. «Ну, народ, ловок,— подумал,— просителя по спине, знать, видят».

Хозяин встретил ласково. Морщинки на лице распустил в радушной улыбке, усадил за стол.

Принесли самовар.

— Народ у тебя, однако, Иван Андреевич,— легко сказал Шелихов,— шустрый.

— А что такое? Чем обеспокоили?

— Да вот поднимаюсь на крыльцо, а малый во дворе глянул, как ноги спутал.

Лебедев вопросительно брови поднял.

— Я к тому,— сказал Шелихов,— что с просьбой к тебе. Так малый этот, видать, приметил.

Иван Андреевич довольно бороду огладил, рассмеялся:

— Это хорошо. Других не держим. Оно, Гриша, всегда надо видеть, кто в дом несет, а кто из дому норовит утянуть. Похвалю малого. Молодца. А ты с какой же просьбой? — Наклонился к самовару. Пустяковина какая-то его заинтересовала. Свой самовар, знать, впервые разглядел.

— Иван Андреевич, деньги нужны.

Не хотел тянуть Шелихов. Прямо в лоб о больном запросил. И насторожился. Ждал ответа.

— Оно, милок, понятно,— пожевал губами Иван Андреевич.— Они всем нужны... Отродясь не видел человека, который бы сказал, что ему деньги ненадобны.

Глаз Ивана Андреевича за густыми бровями не было видно. Вперед выглядывала борода.

— Вот так-то,— крякнул. Лицо у него затуманилось. Задумался купец.

Шелихов повертел на скатерти ложечку. На стене у Ивана Андреевича постукивали часы. Громко, отчетливо отрывали у времени минуты. Ложечка, посверкивая, вертелась в пальцах. Молчать дальше было нельзя. Не хотелось больно шапку ломать Григорию Ивановичу, однако он пересилил себя.

— Галиот снаряжаю,— сказал.— Оснастку обновить надобно, да и судно ремонта требует, поселенцы на новых землях и скот, и зерно ждут, котлы, железный скарб иной. Что лишнее говорить — все знаешь.

Иван Андреевич губы сложил в куриную гузку, посвистал соловью, что в клетке на окошке прыгал. «Фью, фью!»

Шелихов ждал. В груди щемило. Велика была нужда. Как рукавица наизнанку вывернись, но деньги вынь да положь. А парок из самовара рвался, и купец за текучим маревом вроде бы колыхался, то удаляясь, то приближаясь или вовсе закрываясь туманцем. Понять, о чем думает хозяин, было никак нельзя. «Ишь ты,— решил Шелихов,— самовар с секретом, знать».

Иван Андреевич оборотился радостным лицом к гостю:

— Лихой, лихой соловушка... А поет как, подлец! Заслушаешься. Ты утречком приходи. Он на восходе солнца больше играет. В пять колен высвистывает. За него уже и деньги предлагали.— Подмигнул.— Ну, да этих денег тебе, наверное, маловато будет... А так я отдал бы, отдал соловья, хотя и певун...

Обстоятельно, на растопыренных пальцах поднял блюдце, подул на горячий чаек.

Разговор гнулся в разные стороны, как лозина на ветру.

— Иван Андреевич,— вновь начал Шелихов, думая уже, что, знать, не случайно на крыльце запнулся. Настойчив стал. Раньше за ним напора такого не замечалось. Это после Питербурха озлился, шел напролом,— Выручай,— сказал Шелихов,— выручай.

«Уломать, непременно уломать надо купца,— подумалось Григорию Ивановичу,— на месяц, два всего-то и нужны деньги. Там как-нибудь обернемся».

Лебедев улыбку согнал с лица, сухими губами отвердел. Тоже не хотел валять дурака. Полоснул гостя взглядом.

— Красно говоришь, Гриша,— сказал,— а складу нет. Нет,— качнул головой.— Это тебе прыгать надо, а я свое отпрыгал. Не взыщи. Мне на верное дело только и можно идти, а так: чет, нечет — не по годкам игра. Не по годкам... Не дам денег, но советом помогу.

Вот так — не получился разговор.

Григорий Иванович сомневаться сомневался, но все же верил в Лебедева. Иван Андреевич в делах был дерзкий, с жесткой хваткой. Оборотист.

— Да ты, Иван Андреевич, в рубашке родился,— сказал еще более напористо,— дашь деньги — и за тобой другие пойдут.

Лебедев покашлял в кулак и в другой раз посвистал соловью. Сказал, глядя в упор на гостя:

— Это только говорят, Гришенька, что человек в рубашке родится. Нет. На свет все голенькие производятся. И уж от человека зависит — оставаться ему голеньким всю жизнь или рубашку он на плечи обретет. Так-то.

Помолчали. И каждый, глаз не поднимая, думал о своем.

«Щелкнул меня по носу старик,— встало в мыслях у Шелихова,— да оно бы черт с ним. Дело, дело горит».

4
{"b":"242580","o":1}