— Слухом верным пользуюсь, что Лебедев-Ласточкин, Иван Андреевич дорогой, суда на Алеуты послал и ватаги его вовсю на островах орудуют.
— Как послал? — воскликнул Шелихов. Показал за спину пальцем.— Вон, у причалов, стоят два лебедевских галиота. И оба без такелажа.— Усмехнулся: — Шутишь, Иван Ларионович?
— То пущай стоят,— возразил Голиков,— он суда из Петропавловска послал. У московских купцов Собакиных фрахт взял и послал.
— Болтовня,— все еще не верил Шелихов.
— Нет, Гриша, не болтовня. Меха в Иркутск пришли. Свежие, сырые еще. Сам видел.
— Да такого быть не может!
— Может, может,— покачал головой Голиков.— На Алеуты нам теперь и шагу ступить не позволят.
Шелихов грудью уперся в стол, подавшись к Ивану Ларионовичу:
— А векселя? Векселя-то его у тебя?
Голиков разгладил морщинку на скатерти, переставил недопитую чашку чая и только после того поднял глаза на Григория Ивановича.
— Векселя? — переспросил. Хмыкнул неопределенно и сказал, как ударил:— Векселя он выкупил. И знаешь, кто оплатил их?
У Григория Ивановича плечи поднялись.
— Так вот что скажу тебе,— продолжил Голиков.— Капитан Охотского порта Кох Готлиб Иванович. А в часть покрытия векселей пошли твои долги за хлеб, что ты в прошлом годе на новые земли послал, задолжавшись здесь, в Охотске, по его оплате.
— Кох? — удивился Шелихов.— Кох? Да он все время мне кланяется, добивается, чем помочь может!
— Ну, Гриша,— ответил на то Голиков,— удивляешь меня. Коху поклониться, что плюнуть. Чем он ниже кланяется, тем больше оглядывайся.— И, глянув с больной, нехорошей улыбкой на Шелихова, спросил: — Все уразумел?
Шелихов молчал.
— Нет, вижу,— сказал Иван Ларионович,— не все ты понял. Здесь не молчать, кричать надо. Кричать! На какие шиши, скажи мне, мил друг, людей будешь посылать на новые земли? На какие шиши хлеб им дашь? Чем расплачиваться будешь за. галиоты? А?
Голиков ворот распахнул, словно ему жарко стало. Дышал с хрипом, весть-то, видать, надсадила его.
Шелихов взглянул в глаза Ивану Ларионовичу, и ему без слов стало ясно, что еще не все сказал главный компаньон. Есть новости и пострашней.
* * *
Бочаров уходил от индейцев, как уходит раненый зверь от охотника. К середине дня капитану стало ясно, насколько трудную игру он затеял. Да, зима не прошла для Бочарова бесследно и сил ему не хватало идти так, чтобы индейцы оставались на расстоянии, которое позволило бы спутать следы и окончательно оторваться от погони. Индейцы шли за ним вплотную, и он, словно волк, чувствующий дыхание наседающей своры, все время ощущал преследователей.
Солнце стояло высоко, когда, миновав густой сосняк, капитан с мужиками вышли к ручью. Они поднялись вверх по течению, резко свернули в лес и, обходом, вновь вернулись на то место, где недавно, сбивая след, вошли в воду. Здесь, в кустах талины, они укрылись, ожидая прохода индейцев. Бочаров хотел наверное знать, какое расстояние отделяет их от преследователей, надеясь все же спутать след и уйти к ватаге.
Бочаров тяжело опустился на траву, чуть раздвинул перед собой ветви упругой талины и с надеждой подумал: «Отдохнем с часок. Будет полегче». Еще не успев отвести руку, придерживающую гибкие ветви, увидел: на берег ручья вышел индеец. Он стоял так близко, что капитан сумел разглядеть: ни тени усталости не было ни в лице индейца, ни в фигуре. Оглядел траву на спадавших к каменистому ложу ручья пологих склонах, и, видимо, сообразив что-то, он приложил к губам сложенные раковиной ладони. Резкий, выдыхом, кашель лосихи, подзывающей детеныша, полетел над лесом: «Кху, кху, кху!»
Опустив ладони, индеец прислушался. Бочаров разглядел, как поднялись у него плечи.
«Уа, у-а«а,— долетел снизу ручья голос плачущего лосенка.— У-а-а-а...»
Не мешкая больше, индеец быстро пошел вверх по течению. Из-под ног взлетали брызги, вспыхивая разноцветной радугой в косых лучах солнца.
Бочаров провожал его взглядом, пока тот не скрылся за поворотом ручья. Теперь капитан знал: их отделяет от преследователей только час ходьбы. Один час. Слишком мало, чтобы отдохнуть и надежно запутать следы. Однако он понимал и то, что, каких бы это ни стоило сил, надо встать и, несмотря на усталость, идти быстрей, чем они шли прежде... Только тогда к сумеркам они могли иметь в запасе необходимое время, которое позволило бы уйти от погони.
Бочаров повернулся к лежащим в кустах ватажникам. Те поднялись и подошли к нему.
— Ну, мужики,— сказал капитан,— видели — каков? Свеженький, будто и не бегал по лесу.
— Да,— ответил бородатый устюжанин, которого Бочаров приметил, когда они лямкой вели байдары, и устюжанин, не в пример другим, тянул за троих.— Видать, ходок.
— То-то,— сказал Бочаров,— нам сейчас хоть в узел завяжись, а идти надо.
— Чего уж,— сказал устюжанин,— пошли.
Бочаров, в другой раз прикидывая, на что способен в ходке каждый из ватажников, обвел глазами мужиков. Молодой парень, стоявший за плечами устюжанина, нехорошо морщась, поправил на плече ремень ружья. Третий, видать, желая поддержать устюжанина, повторил за ним:
— Пошли, пошли.
Тогда и молодой сказал:
— Пошли.
И опять поправил ремень. И это дважды отмеченное Бочаровым движение, и то, как странно сморщился молодой, капитану не понравились. Он хотел было сказать, что о ружье надо забыть, но не сказал. Бочаров понимал, что основные трудности впереди, и не желал, чтобы и малое несогласие между ними занимало и его и их мысли, отнимая частицы сил.
Бочаров повернулся и зашагал от ручья.
Капитан шел, ступая расчетливо и экономно, следя за дыханием и не делая ни единого движения, которое бы сбило с наладившегося хода. Так же внимательно, как он следил за собой, капитан приглядывался к ватажникам, зная, что если даже один не выдержит заданной гонки, вся их затея пойдет прахом.
Мужики, однако, шли хорошо.
Они прошагали верст пять, будто обретя новые силы. Бочаров вел ватажников по лесу петлями, возвращаясь и возвращаясь на свой след, с тем чтобы и преследователи также шли петлями, приходя каждый раз после нового круга на старую тропу. Наконец ватажники вышли к распадку, протянувшемуся меж невысоких сопок, пологие склоны которых заросли чащобным лесом. Лес этот, видимо, не раз горел и, поднимаясь по гари, был особенно густ. Глядя на чащобную заросль, капитан решил перейти через сопку и, прибавив в ходе, вернуться к тому ручью, у которого они увидели индейца, трубившего лосихой. Бочаров рассчитал так: ежели они успеют к ручью к тому времени, когда туда же выйдут индейцы, у них наконец-то за плечами будет достаточно верст путаного хода по чащобе, чтобы соединиться с основной частью ватаги.
Бочаров оглянулся на мужиков и полез на сопку, спотыкаясь о корни поваленных деревьев. За плечами надсадно дышал молодой ватажник. Бочаров время от времени оборачивался подбодрить его:
— Ничего, ничего!
Парень хрипел. Коротким «ничего, ничего» капитан, как веревкой, тащил его за собой, боясь, что парень сядет под дерево и, раскинув руки, скажет: «Все, я больше не могу». Но парень шел.
Наконец за кустами блеснул ручей. Парень упал в траву. Бочаров, выбрав удобное для наблюдения место, опустился на землю. Рядом прилегли мужики. Сознание того, что они дошли, было для Бочарова сейчас лучшим отдыхом, и он никак не ожидал, что придется пережить еще одно испытание.
Индеец появился у ручья, словно выпрыгнул из лесной чащи или будто бы лес вытолкнул его жесткими ветвями. Увидев лесного охотника, Бочаров оглянулся на мужиков, чтобы предупредить неосторожное движение, и замер от неожиданности. Молодой ватажник, которого он чуть ли не на плечах дотащил до ручья, поднял ружье, метясь в индейца. Бочаров понял: ему не успеть подползти и задержать руку у курка. Что произошло с молодым ватажником — сказать было трудно. Скорее всего, это был тот случай, когда человек, устав до изнеможения, теряет волю и уже не управляет своими поступками. Бочаров видел, как ствол ружья поднимался над травой... И тут из-за куста талины упал камнем на молодого ватажника устюжанин. Придавил к земле. Бочаров услышал горловой, задушенный шепот.
