— Александр Андреевич, а может, еще раз,— и показал дымящим фитилем на пушку,— для острастки?

— Не балуй,— серьезно ответил Баранов.

Шлюпка подходила к берегу, и уже можно было

разглядеть, что на кормовой банке сидят двое в мундирах. Под лучами солнца на одном из сидящих вспыхнули слепящими искрами раззолоченные пуговицы мундира.

— Капитан небось,— предположил Кильсей.

Шлюпка ткнулась в берег. Из нее ловко выскочили

два матроса, подтянули повыше на гальку. Затем полез через борт тот, кого Кильсей принял за капитана. За ним торопился второй. Баранов чуть тронулся с места и остановился.

Двое на берегу огляделись и пошагали прямо к управителю.

Вперед выступил второй, державшийся в шаге за плечом капитана (Кильсей оказался прав, форсун с золочеными пуговицами и в шляпе с яркими перьями оказался-таки капитаном).

— Мы счастливы приветствовать,— сказал он по-русски, с каким-то странным акцентом,— российских людей. Я серб, служу на испанском судне. Вы понимаете мой язык?

— И мы приветствуем испанских мореходов,— ответил на то Баранов,— а язык твой изряден. Понять можно.— Кивнул приветливо сербу.

Тот радостно заулыбался. Капитан же внимательно и настороженно оглядывал берег, и широкие брови его удивленно ползли кверху. Наконец он повернулся к толмачу и быстро сказал несколько фраз. Серб перевел:

— Русские широко строятся, не думают ли они заложить здесь город? Сей край суров и для жительства непригоден.

— Почему же,— ответил Баранов,— непригоден для жительства? Мы и рожь, и овощи на Кадьяке выращиваем. Урожаи, не в пример другим землям, здесь весьма хороши.

Капитан показал рукой на поднимающийся форт:

— Это будущая крепостца? От кого русские собираются обороняться?

— От пиратов,— ответил Баранов,— которые посягают на владения Российской державы.

Капитан с неудовольствием взглянул в лицо Баранову, но тут же отвел глаза и, глядя под ноги управителю, сказал:

— Известно ли господину, что американские земли — владения короны Испанской?

— Капитан, вероятно, неправильно выразился,— сказал Баранов, сдерживая голос. У Александра Андреевича вспухла жила на шее.— Земля, на которой мы стоим, так же как и близлежащие земли по американскому побережью, открыты и освоены русскими мореходами, обозначены российскими державными знаками и, безусловно, владения державы Российской.

Серб, выслушав Баранова, извинительно улыбнулся, сказал:

— Я всем сердцем сочувствую славянским братьям, однако мой капитан не разделяет этих чувств. Я думаю, как перевести ему ваши слова.

Баранов, смягчившись, взглянул в лицо сербу, сказал:

— Благодарствую за добрые чувства, но что касаемо моих слов — перевести их должно, как сказано.— Голос его стал жестче.— Это владения Российской державы. Мы стоим здесь и стоять будем крепко.

Серб замешкался, но начал переводить. Капитан слушал, опустив голову.

Затягивающееся молчание говорило, что разговор надо заканчивать. Капитан сам нашел выход из неловкого положения. По лицу его было понятно, что он, вероятно немало повидавший и людей, и земель, сейчас оценил непреклонную твердость стоящего перед ним русского, сказав себе: «Не смутить, не испугать его я не смогу».

— Если русский господин позволит,— сказал капитан, меняя тон на дружеский,— мы бы попросили разрешения подобрать здесь добрую мачтовую сосну.— И пояснил: — В недавней буре на судне пострадал грот.

Мачту испанцам соорудили через самое малое время и в тот же день помогли поставить. Александр Андреевич послал на судно знающих мужиков, и они без промедления сделали свое.

Судно уходило от острова. По вантам побежали матросы, уползла в клюз якорная цепь, поднялись паруса.

— Ну, что скажешь? — спросил Баранов Кильсея.

Кильсей помолчал, глядя на поднимавшее паруса судно, затем ответил:

— А то и скажу, Андреевич, что миром встречаться лучше, чем ядрами баловать.

Баранов кивнул.

— То верно,— сказал. И, обернувшись вполоборота, с удовольствием оглядел поднимающиеся в гору будущий город и крепостцу.

Ватажники, ставившие мачту на «испанце», позже рассказали, что все время, пока они с гротом занимались, капитан неподвижно стоял у борта и глаза его были устремлены на берег. Потом капитан подозвал офицеров судна и, указывая на берег, сказал что-то и тотчас ушел в каюту.

— Нужно думать,— пояснил старый ватажник,— сказал он им: смотрите-де, как дикую землю русские обиходили. Учитесь! — Покивал головой слушавшим его ватажникам,— Больно лицо у капитана было серьезное. Видать, на своих крепко осерчал.

Баранов выслушал рассказ, рассмеялся и с сомнением сказал:

— Пущай будет так.

Голиков нежданно-негаданно нагрянул в Охотск. Наталья Алексеевна увидела из окна подкативший к дому возок и, только когда седок вовсе из возка выпростался, узнала: Иван Ларионович! Изумилась крайне. Накинула платок на неприбранные волосы, выскочила на крыльцо.

Голиков вяло улыбнулся хозяйке.

Григорий Иванович был в порту. За ним послали человека. Голиков поторопил:

— Одна нога здесь, другая там.

Сел к столу, хмурясь, взял чашку с чаем, но сделал глоток, другой и о чае забыл, задумался.

Глядя на него, Наталья Алексеевна бабьим чутьем поняла: «Приехал купец с плохими вестями».

— Иван Ларионович, Иван Ларионович,— позвала.

Голиков взглянул на нее, как проснувшись, удивленными глазами.

— Да... да,— отпил из чашки, сказал: — Чай у тебя, Наталья, холодноват.

Наталья Алексеевна подлила из самовара. Но Иван Ларионович в другой раз отпил глоток и опять забыл о чашке. Не до чая, видать, ему было, ждал Шелихова.

— Да в чем дело, Иван Ларионович? — допытывалась Наталья Алексеевна, но он только поглядывал на нее, ничего не объясняя. Однако сказал:

— Не бабье это дело, Наталья.

Посланный в порт человек нашел Григория Ивановича на причале. Сунулся к нему, но только рот успел открыть — я-де от Натальи, мол, Алексеевны,— Шелихов прервал:

— Подожди,— и взбежал по шаткому трапу на стоящий у стенки галиот. Мужичонка, теребя в руках шапку и хлопая глазами, остался на причале.

Галиот третий день стоял в порту, но то одно, то другое мешало отплытию, а теперь обнаружилась течь в трюме. Так бывает: коли не заладится, то и в большом, и в малом черт палки в колеса сует.

Мужик ждал Шелихова больше часа. Наконец Григорий Иванович сошел с трапа и увидел посланца Натальи Алексеевны. И хотя был зол и раздражен крайне — течь таки случилась,— спросил:

— Ну, что там?

— Иван Ларионович Голиков приехал.

— Что? — наклонился Шелихов от неожиданности.— Голиков?

— С утра в доме сидит. За тобой, хозяин, послали.

Шелихов настолько поражен был вестью, что взял мужика за плечи, тряхнул, спросил:

— Ты что, пьян?

— Наталья Алексеевна послала, — забормотал тот,— наказала звать срочно.

Шелихов отпустил мужика, и, как у Натальи, недоброе предчувствие кольнуло ему в душу. Он постоял мгновение молча, повернулся к спускавшемуся по трапу капитану галиота, сказал коротко:

— Разгружайте судно.

Тот хотел было возразить, но Шелихов, размахивая руками, уже шагал по гнилым доскам причала. Капитан посмотрел вслед, пожал плечами и вновь полез на галиот. На палубе загремел его голос:

— Открывай трюмы. Все на разгрузку!

Так начался день, который позже много раз вспоминал Шелихов.

Голиков встретил Григория Ивановича без улыбки. Поднялся из-за стола, протянул руку. Рука была словно неживая, и недоброе чувство вновь всколыхнулось в Шелихове.

— Садись, садись,— сказал Голиков,— рассказывай, как у тебя? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Я вот вести недобрые привез, ты уж старика прости, что сразу с такого начинаю.

Шелихов подвинул стул, сел.

Голиков по привычке ухватился костистой рукой за подбородок, помял его, сказал: