Шелихов наклонился, достал из стоящей за столом корзины увесистый кусок вывезенной с новых земель медной руды. Побросал на ладони, протянул Шкляеву.
— Погляди,— сказал,— какова руда.
Шкляев искоса взглянул и отвернулся.
— Что ж ты? Возьми, посмотри,— настаивал Григорий Иванович.
Шкляев, так же недвижно стоя у дверей, молчал, но все же в другой раз глянул на руду.
— Это с новых земель привезли. Из-за моря,— сказал Шелихов.
— К чему это мне? — неожиданно спросил Шкляев.— Новые, старые. К чему? — и глянул в упор на купца.
— А ты все же посмотри,— сказал Шелихов.
Шкляев шагнул к столу, взял в широкую ладонь руду, покидал, словно взвешивая. Мужик был широколобый и, видать, сообразительный. С осторожностью положил камень на стол.
— Говори, купец,— сказал,— чего надобно? Ссыльные слухами живут, за море хочешь нас везти? Так, что ли?
— За море,— ответил Шелихов,— мастера там надобны.
— У-гу,— протянул на то Шкляев,— мастера надобны... Демидову, хозяину моему, тоже мастера надобны. А то, что люди мы, ему пустое. Но а ты, купец, что скажешь? Как жить будем на землях твоих новых? Новые, новое, а будет ли правое? — И, тяжело, по-мужичьи сдвинув брови, посунулся лицом к Шелихову. Взглянул пронзительно.
Григорий Иванович разглядел: губы у Шкляева упрямые, твердые, глаза смотрят смело. И догадался: «Нет, этот не запуган, здесь другое. Характер у мужика крепкий».
— Спрашиваешь, как жить на новых землях? — Григорий Иванович руки на стол положил и, поймав взгляд ссыльного, сказал: — Как устроите жизнь, так и жить будете. Очень даже просто, а ты как хотел?
— Я-то? — хмыкнул Иван. Головой крутнул.— Ну, купец, удивил ты меня. Да о том, как хочу жить, меня отродясь никто не спрашивал. Экое диво.— Смягчился лицом.
Переломил Григорий Иванович настроение Шкляева. Тот сел на лавку, заговорил:
— Медь варить умею и железо варил. Из такой вот руды,— кивнул на лежащий на столе камень,— славный металл получится. Это уж как пить дать. Да что я? Здесь, среди ссыльных, есть мужики и половчее.
Григорий Иванович улыбнулся:
— Ну, вот это разговор о деле.— Словно угадал, что Шкляев станет тем умельцем, который сварит первый пуд металла на новых землях.
А Шкляев в эту минуту не о металле думал. Виделась ему чуть не до половины вросшая в землю изба, рубленое окошечко в две ладони в стене, закопченная дыра над дверью — избу топили по-черному, земляной пол, бабьи исплаканные глаза... «А что,— ворохнулась надежда,— может, и вправду заживем на новых землях по-людски. Конец-то нашим страданиям должен быть?»
* * *
Бочаровская ватага вышла к неведомому озеру. Увидя за деревьями большую воду, Бочаров ахнул: «Море!» Рванулся через кустарник, но тут же и осадил себя: «Не может того быть. До моря еще шагать и шагать».
Кустарник поредел, и перед капитаном распахнулась ширь озерного разлива с великим множеством птицы.
Бочаров не раз видел птичьи базары с их пестротой и гомоном, но то, что открылось сейчас перед удивленным его взором, не шло в сравнение ни с одним из них. Тысячи и тысячи птиц кувыркались, ныряли, взлетали и садились на не тревожимую и малой волной воду. Птицы кричали, били крыльями, играли и дрались, утверждая право на жизнь в птичьем царстве.
По берегу бегали юркие кулички, суетились, поты- кивая остренькими, как шильца, клювиками в желтый песок, чуть дальше, по малой воде, шныряли серые чирки, а еще дальше сидела кряковая утка. За кряквой и вовсе неторопливо сгибали длинные шеи, трубно покрикивали, неспешно расправляли крылья навстречу солнцу тяжелые гуси и еще более тяжелые царственные лебеди.
Ватага вышла на берег и остановилась. Мужики оторопело смотрели на невиданное скопление птицы.
— Расскажешь кому,— сказал один из ватажников,— не поверят. Ей-ей, не поверят.
Птица не замечала людей. Вышедшие на берег бородатые, одетые в рванье, с распухшими от укусов комарья и мошки лицами существа были для нее, наверное, тем же, что и деревья и кустарники, обступившие озеро. Юркие кулички, правда, чуть отбежали в сторону, но они отбежали бы так же, повались на песчаный берег подмытое водой дерево. Все птицы Аляски, казалось, собрались здесь, и озеро расцветилось множеством разнообразных красок. Это было торжество не потревоженной человеком жизни.
Бочаров велел разбивать лагерь. Но случилось неожиданное.
Емельян, собиравший валежник, вдруг вскрикнул и схватился за плечо. К нему подбежали. Бочаров увидел, что Емельян, шатаясь, повернулся лицом к ватажникам и упал. Бочаров, еще не понимая, что произошло, кинулся к склонившимся над раненым мужикам и тут разглядел: под ключицей, глубоко уйдя в тело, сидела стрела с тремя черными вороньими перьями на конце.
Бочаров встал на колени, достал нож.
— Ну,— сказал,— терпи, Емельян.
Мужик и охнуть не успел, как капитан твердой рукой сунул нож в рану и выхватил стрелу. Тело Емельяна содрогнулось. На рану наложили траву, туго стянули плечо тряпкой. Емельян зубами заскрипел.
— Кость не задело,— успокоил его Бочаров,— затянет.— Поднялся с колен и, еще раз глянув на стрелу» сказал: — Уходить надо, и немедля. Живее, мужики, живее! Торопитесь.
Индейская стрела с тремя черными вороньими перьями означала: «Прочь с нашей земли!» Знак этот известен был Бочарову по прежним походам. И он понимал, что вымотавшаяся за долгую дорогу ватага не сможет защитить себя, коль нападут индейцы.
Собирались спешно. Через малое время ватага, так и не передохнув, ушла в лес. Емельян вырезал дубину без малого в лошадиную ногу и, чертыхаясь, ковылял в голове ватаги. Бочаров шел, не выпуская ружья из рук. Глаза капитана настороженно шарили по густому лесу, слух был напряжен, улавливая каждый звук. Он знал, как трудно запутать, сбить со следа в лесу индейцев, но все же хотел уйти от преследования. Опасно идти, если за тобой из чащобы следят враждебные глаза, а пальцы неведомого недруга лежат на тетиве лука.
Поспешая, ватага прошла версты две, когда путь преградила неглубокая, но широкая река, громкозвучно катившая воды по каменистому ложу. Здесь, на берегу, Бочаров, взяв с собой троих ватажников, пошел вниз, а ватагу направил вверх по течению, оговорив, где они должны встретиться. Вслед торопливо уходящей ватаге строго повторил:
— Живо, живо, мужики! Нас только это и может спасти.
Ватага ушла, гремя по камням. Капитан подождал, пока стихли шаги, и повел свою малую ватажку навстречу индейцам.
Сейчас Бочаров шел не спеша, тщательно скрадывая следы на замшелой, усыпанной толстым слоем хвои земле. Пройдя с полверсты, капитан остановился и подал рукой знак затаиться идущим за ним гуськом ватажникам. Сам, сделав еще несколько шагов, вступил в густой орешник и замер. Теперь, казалось, в лесу нет ни одного человека. Словно подтверждая это, из чащи выпорхнул к кусту, в котором спрятался Бочаров, молоденький петушок рябчика и, задорно топорща хвост, крикнул призывно. Завертелся, захлопотал на толстой орешине.
Капитан ждал.
Лес ровно и мерно гудел вершинами тревожимых ветром деревьев, и казалось, в этом непрерывном гуле нельзя отличить и выделить отдельные звуки, но капитан все же уловил тревожный цокот белки. Она прострекотала в стороне и смолкла. Бочаров, насторожившись, на мгновение выглянул из куста, и этого ему было достаточно, чтобы приметить скользнувшую между деревьев тень. «Индейцы»,— понял он.
Прошла минута, другая.
Бочаров осторожной рукой пригнул ветку. Из орешника была видна тропа, по которой недавно прошла ватага. Капитан ждал, когда на нее выйдут индейцы. Иначе быть не могло. Они шли по следу, и тропа для них была единственным путеводителем. Бочаров не ошибся.
Прошла еще минута, и на тропу ступил первый индеец. Капитан видел его так отчетливо, что мог разглядеть татуировку на лице. Индеец остановился, и тотчас из-за толстого ствола сосны к нему подошел второй. Они обменялись жестами, и один из них, присев, внимательно оглядел тропу.