Федор Федорович, получив письмо Шелихова, направился к патрону. Граф выслушал помощника и сказал:

— Сие требует положительного решения. Готовьте бумаги, Федор Федорович. Со своей стороны я приложу старания к разрешению дела.

В тот же день питербуржцы видели выезд графа, поспешавший по столичным улицам. За стеклами кареты проглядывало холодное лицо Воронцова. Оно казалось бесстрастным, и мало кто знал, что и бесстрастность эта, и холодность были только привычной манерой графа держать себя, его «маской». На самом деле многих волнений и беспокойств стоили Воронцову восточные начинания. И все же за последнее время граф немало успел в осуществлении планов экспедиции в Японию. Высочайшего распоряжения, правда, еще не последовало, однако общее мнение значительно подвинуто было к решению сей проблемы. И конечно, немалую роль в необходимых действиях сыграл личный секретарь императрицы. Безбородко так ловко мог стремить паруса своей лодьи в бурных правительственных водах, что складывалось впечатление — и все были в этом убеждены,— будто действует он не вопреки высочайшей воле, но лишь исключительно ею направляемый. Так и сейчас, выслушав ходатайство графа относительно разрешения вывоза на новые земли мастеровых людей, Безбородко рекомендовал Воронцову, не сомневаясь, направить это дело в развитие состоявшегося мнения о необходимости японской экспедиции.

— Мой любезный друг,— сказал он, беря графа за локоть,— споспешествование Северо-Восточной компании, участие которой в столь важном правительственном акте, как экспедиция в Японию, уже никем не оспаривается, есть естественное продолжение занятой правительством позиции. Кто же будет воспрепятствовать начинаниям компании? И именно в этом направлении следует вести разговоры. Я убежден — успех обеспечен.— Он ободряюще подмигнул Воронцову.— Действуйте, граф,— сказал,— действуйте.

Безбородко был игрок и рисковать любил.

Этих слов достаточно было президенту Коммерц- коллегии. Бумаги были выправлены тотчас и при известной изворотливости Федора Федоровича тотчас же скреплены необходимыми печатями и подписями. По длинным правительственным коридорам пролетел он птицей под благословение секретаря императрицы.

На плотную бумагу правительственного распоряжения был наложен сургуч, в пылающую, глянцевую массу втиснута орленая печать, и курьер поскакал по российским бесконечным дорогам. У питербурхской городской черты солдат поднял шлагбаум перед курьерской тройкой и подивился резвости коней. За тройкой всплеснулась пыль, и солдат покрутил головой: только что видел ее здесь, а она уже в-о-о-н где. Не разглядишь, ежели плох глазами.

— Да-а,— сказал,— как коники царские бегают.

Бумаги были направлены иркутскому губернатору генералу Пилю. От него без промедления дали знать о вышедшем разрешении Шелихову в Охотск. В бумаге правительственной говорилось, что выделяются в распоряжение Григория Ивановича Шелихова ссыльные, «знающие кузнечное, слесарное, медековальное и меделитейное мастерство, и десять человек мужска пола с женами и детьми для заведения хлебопашества». Генерал Пиль распорядился передать Шелихову ссыльных, приписанных к Охотскому острогу.

Не мешкая Шелихов отправился в острог.

Острожных Григорий Иванович часто видел на улицах Охотска. Шли они толпой, плотная серая масса колыхалась в странном движении, как если бы это были не отдельные люди, каждый из которых наделен своим лицом и своей жизнью, но безобразное, неряшливое тело, подгоняемое, подталкиваемое злыми криками окружавших казаков. В морозном воздухе над острожными стоял серый, как и они сами, туман от дыхания, усиливая впечатление, что это одно целое, связанное единой цепью и единым дыханием, вившимся над ними рыхлым, неистаивающим облаком. Толпа двигалась неровными толчками. Они зарождались в головных рядах и перекатывались дальше и дальше до последнего человека, а оттуда вновь возвращались в голову. Движение острожных было противоестественно, как противоестественно движение калеки.

В остроге Григория Ивановича принял чиновник с ласковым и тихим голосом, никак не вязавшимся с толстыми коваными решетками на окнах и видимым за ними высоким частоколом. Чиновник, казалось, обнюхал поданную Шелиховым бумагу за подписью генерал-губернатора и поднял воспаленные глаза на Григория Ивановича.

— Каких людей вам надобно? — спросил он, нашаривая на столе табакерку бескостной рукой.

— В бумаге сказано,— ответил Григорий Иванович,— мастеровые нужны. Мастеровые.

— Есть, есть и такие,— запуская в нос понюшку, ответил чиновник,— есть. Однако, господин Шелихов,— продолжил он,— предуведомить обязан, что, беря их на иждивение, вы несете за каждого полную ответственность. — Чиновник пожевал губами.— А народец это острожный, и всякое воспоследовать может в их действиях.

—  Понятно,— ответил Шелихов,— соблаговолите распорядиться.

— Изволите настаивать? — спросил чиновник. — Но среди них, возможно, и убивцы есть.

— Настаиваю.

Чиновник раздумчиво помолчал, затем поднялся из-за стола и пошел в глубь коридора, в конце которого светил слабый фонарь. Шелихов вдруг понял, что так поразило его в чиновнике. Чиновник шел по черным щелястым половицам, ступая осторожно, как идет по приморской тайге тигр, которого однажды довелось видеть Григорию Ивановичу. И так же, как огромная эта кошка, чиновник не оглядывался. «Мягок,— подумал Шелихов, почувствовав острожную неуютность, сырость, проникавшую под камзол,— но не приведи господи попасть такому в руки».

Пугающей походкой чиновник вернулся к столу и положил перед Шелиховым папку с бумагами. Пере- листнул заглавную страницу.

— Вот,— сказал,— Шкляев Иван. Демидовский, с Урала. Хозяйский дом спалил. Отчаянный.— Взглянул на Григория Ивановича.— А вот Алферьев Степан из Тверской губернии. Разбойник. Помещика сжег. Бит кнутом и к нам сослан. Так как, господин Шелихов, надобны вам такие?

— Они здесь, в остроге? — спросил Григорий Иванович.

— Нет. На поселении, под наблюдением неусыпным. Смертоубийство на них недоказано, а оттого и под стражу не взяты. На поселение присланы.

— Когда и как я могу определить их по своему усмотрению?

— Хотя бы и сегодня,— сказал чиновник и слабо повел рукой,— неподалече проживают, дабы хлопот не доставлять в охране и содержании.

— Распорядитесь, милостивый государь, о передаче ссыльных,— сказал Шелихов твердо.

Чиновник не то с осуждением, не то с сожалением покачал головой.

— Воля ваша,— ответил,— приказ господина губернатора я выполняю неукоснительно.— Губы чиновника растянулись в улыбке, глаза полузакрылись воспаленными веками.— Как же-с, приказ для нас закон.— И в другой раз он странно взглянул на Шелихова.

Первым, с кем встретился Шелихов из ссыльных, был Иван Шкляев.

— Садись,— сказал Григорий Иванович, когда ссыльного привели к нему,— поговорим.

Иван посмотрел на купца и ничего не ответил. Из-за наброшенных на лоб спутанных волос проглянул и тут же погас настороженный взгляд, какой бывает у людей, долгое время находящихся под стражей. Как легко отличить собаку, однажды побывавшую под колесами, так отличим и острожный. Это сидит в нем, как оспа, только шрамы ее не на лице, но в сознании. И метину эту редко кому удается скрыть. Корявый, угластый был мужик Шкляев Иван. Из ворота его армяка выглядывала жилистая шея, борода висела клоком.

— Садись, садись,— повторил Григорий Иванович.

Иван по-прежнему стоял у дверей и даже движения

к лавке не сделал.

— Кузнец? — спросил Шелихов.— Как работал у Демидова?

Помолчав, Иван сказал:

— Знамо, не лежа,— и замолчал, только переступил битыми лаптями и еще ниже голову угнул.

«Да, намаюсь, похоже, я с ними,— подумал Григорий Иванович,— напуганы больно». И ошибся. Шкляев из тех мужиков был, которых напугать трудно. Но ломан много, бит кнутом и зол так, что на хорошее слово не отвечал. У Демидова в четыре утра, под барабан на работу вставали, шабашили с сумерками и тоже под барабан. Выдюживали немногие, так что демидовские железо и медь не только из руды уральской варились, но и из человеческих жизней. Поровну руда с кровью замешивалась. В такой костоломке забудешь про добро.