Комплименту Котова, надо сказать, не удивилась. Все наши дамы находили меня похорошевшей. А моя Татьяна, не постеснявшись, брякнула:

— Можно подумать, что ты не на больничном сидела с гипертонией, а на югах отдыхала. Да еще и роман крутила с каким-нибудь командировочным.

— Крутила, — призналась я откровенно. — С Димкиным отцом.

— Знаю, — улыбнулась Татьяна.

— Откуда?

— Да ходят тут разные слухи, — туманно ответила она.

Мы потом часа полтора пили чай и кофе. Обсуждали последние события моей жизни. Пришли к выводу: пусть эти события идут своим чередом. Что бог ни делает, все к лучшему.

Каникулы закончились. Опять пошли нескончаемой чередой уроки, мелкие происшествия в родном классе, склоки в педколлективе. Началась подготовка к экзаменам. До Лидуси я смогла добраться только перед самым возвращением Ивана. Складывалось впечатление, что Лидуся от меня прячется. Не хочет видеть и слышать. Может, обиделась? Но за что? За брата? Так не ей обижаться.

Я все равно ее поймала. Заявилась к Лукиным домой. Нахально попросила Лидусю собраться и идти к нам. Без нее ни за что не уйду, ночевать останусь, поселюсь у Лукиных навеки, а своего добьюсь. Лидуся прелприняла попытку сослаться на племянника. Не тут-то было! Димку я заранее выдворила из дома на весь вечер. Заняла денег и купила им с Ларисой билеты на концерт «Соляриса». Так что Димке предстояло три часа любоваться оплывшей физиономией Витьки Ремизова. Плюс время на обратную дорогу из центра и провожание Ларисы. Вернее, не провожание, а топтание у ее подъезда.

Лидусе ничего не оставалось делать. Она покорно собралась и поплелась вслед за мной. Казалось, ее на гильотину вели, так она страдала по дороге.

Дома я устроила ее в большой комнате. В мягком кресле. Принесла на жостовском подносе чай и разные сласти, оставшиеся от Ивана. Димка перебьется. Короче, ублаготворила Лидусю, как самого дорогого гостя. Она выглядела обескураженной. Это было то, что мне нужно, чего добивалась. И я не дала ей опомниться, прийти в себя. Спросила сладким голосочком:

— Теперь поговорим наконец? Выясним кое-какие подробности?

— Какие? — опешила Лидуся.

Я моментально бросилась в образовавшуюся «брешь», пока Лидуся растеряна.

— То, что ты Димке сказала, кто его отец, — ладно. Бог тебя простит. И я прощу. Но чего я тебе никогда не прощу, так это, что ты проболталась Ивану. По какому, спрашивается, праву?

— Проболталась Ивану? — еще больше растерялась Лидуся.

— Конечно, — хмыкнула я. — От кого еще он мог узнать, что Димка его сын? Он ведь только с родными переписывался.

— Вот уж не знаю, — беспомощно вздохнула Лидуся, начиная оправдываться. — Я ему точно не говорила.

— Ну, да! Так я тебе и поверила!

— Честное слово, Катюсик! — заволновалась она. — Ты же меня знаешь. Я, кроме Димки и мамули, никому не говорила.

Она широко раскрыла глаза. Зрачки стали большими, заполняя радужку. Румянец выступил на бледных щеках. Все признаки полной искренности. Она говорила правду. Я слишком хорошо ее знала. Ничуть не усомнилась.

— Откуда тогда он знает? Неужели Генаша?

— Да, нет, — задумчиво проговорила Лидуся. — Скорее всего, сам догадался.

— Не мог он сам догадаться!

Лидуся помолчала. Подумала о чем-то, нерешительно поглядывая на меня. И вдруг призналась:

— Катюсь! Я ведь не от тебя первой про Димку узнала. Помнишь, я тебя просила правду сказать?

Конечно, помню. У меня память исключительная. Но Котов, например, тоже знал. И все Генашины дружки знали. Они и просветили Лидусю.

— Ага! Как же! — саркастически усмехнулась Лидуся. — Мне только и дела было, что из алкашей сплетни вытряхивать. Про Димку мне Ванечка написал. А я ему, дура, не поверила. К тебе пошла узнавать.

Иван? Но откуда? Этого не понимала и Лидуся. Предполагала только. Когда Генаша умер, она написала брату письмо. Всегда переживала за нас. Видела и понимала больше, чем два близких ее сердцу осла. Думала, Иван примчится. Но он не примчался. Написал, мол, недавно женился, пытается изменить свою жизнь, забыть обо мне. А в конце письма спрашивал почему-то, когда день рождения у Димки? Может, поздравить хотел? Лидуся не знала о том, что я солгала Ивану, уменьшив Димкин возраст на месяц. Никакого подвоха в вопросе брата не усмотрела, ответила честно. Следующее послание от Ивана было полно гнева, горечи, возмущения. Он утверждал, что Димка его сын, и что я, гадкая женщина, поломала жизнь всем троим: нам обоим и нашему сыну. И еще писал, что знать меня больше не хочет.

— Я не знаю, почему Ванечке вдруг приспичило поинтересоваться днем рождения Димки, — вздохнула Лидуся. — Но он, наверное, подсчитал все по времени и, зная твой пакостный характер, понял.

Ну, конечно. Так, скорее всего, и было. Подсчитал. Сделал правильные выводы. Это Лидуся недоумевала, почему Иван заинтересовался днем рождения Димки. Я-то знала. Хорошо знала. Отлично помнила, как при последнем нашем с ним разговоре он спросил меня об этом. На следующий день после похорон Василия Сергеевича. И я солгала. У бабушки от моей откровенной лжи непроизвольно вытянулось лицо. Мне казалось, он бабушкиной мимики не заметил. Выходит, ошибалась. Выходит, все заметил. И, похоже, странность нашего с бабушкой поведения не давала ему покоя, если, пусть через два года, но он решил-таки разобраться, что к чему.

Мы с Лидусей пили чай еще долго. Она говорила и говорила. Я слушала. Мычала иногда что-то нечленораздельное. Мне бы и хотелось успокоить подругу, да нечем было. Лидуся всей душой жаждала примирения между мной и Иваном. Жаждала свадьбы, счастливого, как в сказках, конца.

— Ну, да, — пробормотала я наконец что-то более или менее внятное. — Они жили долго и счастливо, и умерли в один день.

— Почему нет?

— Так не бывает, Лидуся! В жизни так не бывает.

— Но почему?

Потому, что это жизнь. Все течет, все меняется. Изменяется наша жизнь — изменяемся и мы сами. Отдаляемся друг от друга. Нас прежних давно нет, а нас новых мы совершенно не знаем. И любим не реальных людей, любим образы, которые придумали себе сами. Начинаются недоразумения. С годами только больше преград вырастает. Преград психологического свойства. Нет, правы были древние, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

— Не знаю, кто и как изменяется с годами, — возмущенно заметила Лидуся, поднимаясь с кресла. — Не знаю. Наверное, ты права. Наверное, мы действительно изменяемся. Но то, что ни ты, ни твой поганый характер ни капельки не изменились — это точно.

Она стала собираться домой, недовольно брюзжа. Брюзжание ее показалось мне довольно смехотворным. В самом деле, что за чушь? Я, дескать, не умею ценить сегодняшний день. Вся в прошлом. Если и вспоминаю, то далекие семидесятые годы. Просто упиваюсь своими воспоминаниями. Любовно перебираю их на ладони. Тогда, мол, и трава была зеленее, и вода мокрее, и сахар слаще. Потому Ивана простить не могу, что вся — в прошлом. А сейчас что? Хуже? Жизнь, конечно, здорово изменилась, не такая простая, как раньше. Зато интересная. И есть еще время на все: оглянуться вокруг, расправить плечи, ошибки свои исправить, влюбиться наконец. Тогда и трава для меня снова станет зеленой, а сахар сладким.

Я нехотя отбивалась. Ну чего Лидусе от меня, старой коровы, нужно? Семидесятые годы вспоминаю? Да. Не потому, что сейчас жить не интересно. Просто все самое лучшее, что случилось со мной, осталось там. И не было тогда особых забот и печалей. А что мне вспоминать? Восьмидесятые? Бесконечную череду смертей, укравших мои лучшие годы? Пьяного мужа? Километровые очереди? Безденежье? Постоянное чувство вины и невыполненного долга? Что?

— Можно подумать, у тебя одной жизнь была трудная! — возмущенно фыркнула Лидуся.

— Нет, не у меня одной, — кивнула я, соглашаясь. — Просто каждый скрашивает себе существование по-своему. Я вот скрашиваю его воспоминаниями.

— Да не надо ничего вспоминать! Смотри лучше вперед! Еще сколько хорошего может случиться, — рассердилась вконец Лидуся.