Потом я стояла возле засыпанного цветами холма. Тупо смотрела на рыжую глину, виднеющуюся из-под цветов. Думала. Для чего мучалась эти шесть лет? Для того, чтобы Генаша так бездарно закончил свою жизнь? В этом моя вина. Моя. Не надо было выходить за Широкова замуж. А если вышла, должна была полюбить. Заставить себя забыть Ивана и полюбить Генку. Он бы тогда не пил. Или все равно пил? Да и сердцу не прикажешь. Не слушает оно наших приказов, сердце-то… Уж я это хорошо знаю. Выходит, виновата, что муж погиб. Только я одна и виновата.
Все столпились поодаль. Ждали меня. А мне не хотелось никуда идти. Все стояла, смотрела, думала. Не могла заставить себя пошевелиться. И надо было в тот момент, чтобы меня никто не трогал, чтобы оставили в покое… Нет, именно свекровь, очевидно, посчитавшая себя самым близким человеком, вышла из толпы, смело взяла меня за руку и потащила за собой, приговаривая:
— Ну, будет, деточка, будет… Ты дома поплачешь и полегчает. Ты вон какая молодая. Тебе еще жить и жить. Поплачь лучше, поплачь.
В тот момент мне хотелось ударить ее чем-нибудь тяжелым. С чего это она вдруг стала такой смелой, настырной? Может, муж и сын подавляли ее натуру? А теперь некого было стесняться? И почему близкие не догадались прогнать ее от меня подальше? Хотя бы та же Лидуся? Наверное, боялись нарушить приличия. Она ведь одно из главных действующих лиц, мать новопреставившегося. Вероятно, поэтому и бабушка, и Никита, и остальные старались делать вид, что не замечают, как она потихоньку весь день таскала купленную не на ее деньги водку на лестничную клетку. Там толпились бывшие Генашины собутыльники. Никита с Саней или мой отец периодически их разгоняли. Они через некоторое время опять возвращались. Сползались, как тараканы. И свекровь снова тайком выносила им бутылки.
Потихоньку отметили девять дней и сорок. Дальше бабушка наладила мою свекровь домой. И правда, что у нас-то жить? У нее квартира в соседнем подъезде. Не на краю света. Да и дела у свекрови были. Она ходила в общественницах при церкви. При какой? Понятия не имею. Ездила куда-то в Коломенское. Подолгу там пропадала. Зато меня она постепенно оставила в покое. Кстати, весьма вовремя. Я начала понемногу приходить в себя. И, по своему дрянному характеру, могла со всей силой сорвать на ней свое раздражение.
Прежняя жизнь закончилась. А новая все никак не начиналась. Я отдала свекрови вещи покойного мужа, его фотографии. Затем мы с бабушкой и Лидусей выскребли всю квартиру, сделали перестановку мебели. В доме стало лучше, светлей, уютней. Но ничего нового не происходило. Я не знаю, чего хотела. Уже устала чувствовать свою вину перед Генашей. Устала казнить себя. Хоть капелька радости мне бы не помешала. А радость я связывала только с Иваном. И я ждала Ивана. Сама случайно видела письмо Лидуси к брату, где она сообщала о смерти Генаши. Вот и ждала. Думала, теперь он появится. Если любит, то приедет за мной. Бегала на каждый звонок в дверь или по телефону. На улице внимательно вглядывалась в прохожих. Стала чаще заходить к Лидусе. И разок не вытерпела, осторожно спросила, что пишет ее брат? Когда собирается навестить близких? Лидуся виновато отвела глаза в сторону.
— Пишет, что не приедет. Не собирается. У него свои дела.
Но почти сразу оживилась, стрельнула в меня глазами и задала встречный вопрос:
— Кать! Ты способна один раз в жизни ответить честно?
— Способна, — замялась я, немного встревоженная Лидусиной интонацией.
— Ответь, Димка чей сын? Широкова или Ванечки?
Странно, что Лидуся поинтересовалась этим впервые за столько лет. К чему бы это? Вообще-то, именно она имела право знать правду.
— Ивана, — не слишком охотно созналась я.
— Я так и думала, — почему-то расстроилась Лидуся.
Она весь вечер уговаривала меня, уверяла, дескать, никто не будет знать правду, кроме нее и, разумеется, тети Маши. Ведь имеет право тетя Маша знать про внука? Будут у Ивана еще дети или нет, никому не известно. Неизвестно так же, вернется ли когда-нибудь домой сам Иван. А тут целый внук. И под самым носом. Утешение-то какое?!
Мне было и смешно, и грустно слушать Лидусю. Кто-кто, а уж тетя Маша хорошо знала, чей Димка сын. Догадалась по неуловимым для остальных признакам. Прямо она мне об этом не говорила, но намекать намекала изредка. И откровенно проявляла свою любовь к малышу. Что изменится, если Лидуся поставит ее в известность? Я уступила. Если рядом со мной не будет Ивана, то пусть хотя бы будут его близкие. На том и порешили. Главное, чтобы Димка ничего не знал.
Для себя я постановила: Ивана мне больше не нужно. Не ждать его. Не страдать. Не плакать. Появится — прогнать вон. Надо было вовремя возвращаться. А найдется хороший человек по сердцу, выйти замуж. Лидусе я об этом, конечно, не сказала. К чему? Она радовалась племяннику, тому, что мы теперь родня.
Вот так мы и стали жить дальше. Почти как одна семья. Благополучно перенесли антиалкогольную компанию. Саня у Лидуси оказался человеком стойким. Не в пример своим родителям спиртного избегал. И всеобщему ажиотажу не поддался. Водочные талоны продавал. Еще где-то умудрялся подрабатывать. Деньги были очень нужны. У них как раз родилась дочка. И они в порыве счастливого великодушия назвали ее Катериной. А меня пригласили в крестные. Я легко согласилась. Иногда усмехалась про себя. Десять лет назад представить себе не могла, что буду стоять в церкви со свечкой в руках, неумело крестясь на протяжении всего часового обряда. Тогда и заикнуться об этом было стыдно, неловко, даже страшновато. Из комсомола в два счета вышибут. Никуда не поступишь, и вообще… Теперь стройные ряды ВЛКСМ кривели на глазах, в судорогах пытаясь хотя бы сохраниться. Мы с Лидусей потихоньку вообще забыли, что еще комсомолки. Лидуся носилась с грандиозной идеей организовать семейный подряд. Я отбрыкивалась. Все эти разговоры о семейных подрядах, о кооперативных кафе казались мне смешными. Не так нас воспитывали. Кто-то, может, и сумеет перестроиться. Но не мы. И шутка «От лампочки Ильича до прожектора перестройки» не выглядела удачной. Пока не грянул XXVII съезд КПСС.
Мы смотрели его все вместе: Лукины, бабушка, я, маленький Димка, который не понимал, зачем столько времени торчать у телевизора. Трансляция была прямой. Без купюр и заставок.
— Все, — сказал мне Саня, когда трансляция прервалась. — Ельцин — политический труп. Его сделали.
— Почему труп? Почему труп? — заволновалась Лидуся.
— Жаль, — вздохнула бабушка.
Я смотрела на них и понимала то, чего они пока не хотели понять. Прежняя жизнь в стране заканчивалась. И не важно, станет ли еще недавно никому не известный Ельцин политическим трупом или не станет. Назад-то не повернешь. Плотина рухнула. Вообще эти события заставили меня на все взглянуть по-другому. Раньше, когда я чего-то не понимала или была с чем-то не согласна, убеждала себя в том, что я просто дура, по своей малообразованности не понимаю сути. И нечего с этим лезть к другим, выставлять напоказ свою тупость. Как, например, делал Иван. Если «наверху» что-то делают, а мне непонятно, то это мои проблемы. «Наверху» умные люди. Знают как и что лучше меня. Самоуговоры у меня приключались часто. Наиболее сильно проявилось, когда в Афганистан ввели наши войска. Зачем? Ведь это вмешательство во внутренние дела другой страны. Чем мы тогда лучше США? Пусть афганцы сами разбираются. Но молчала. Никому ничего не говорила. Что я об этом знаю? Полная информация только у правительственных структур, следовательно, им виднее. Потом вот эти ускорение, перестройка, гласность. Считала — это делается специально. «Верхи» выпускают «пар», а то, не дай бог, «котел» взорвется. Затем постепенно «закрутят гайки». И опять молчала. Не высовывалась. Тем более, что у нас в школе парторганизация разгулялась вовсю. Приказы директора не вывешивались без согласия парторга Хвостовой, которая стала совать свой утиный нос во все дела. Наша тогдашняя директорша, Морозова Нина Ивановна, пасовала перед напористой Хвостовой. Да и проверки сыпались на школу одна за другой. В каждой комиссии обязательно были представители райкома. Все чему-то учили, приказывали, за что-то ругали. Администрация постоянно находилась на грани инфаркта. Сплошная показуха и процентомания. И руководящая роль партии. А так хотелось от души дать пинка всем этим людишкам. Для ускорения и перестройки. Только мешали честно жить и честно работать.
