- Лев Аркадьевич, - обратился он, подходя к нему, - мне хотелось бы поговорить с вами. Вы не очень торопитесь?
Михайлов, застегиваясь, повернулся и недовольно сказал:
- Я хочу спать. Поговорим утром...
- Но это срочный разговор. Он касается больного, которого мы только что осматривали. Я хочу выяснить, как поступать с ним дальше.
Михайлов сердито сдвинул брови:
- Я не люблю повторяться, - произнес он. - Я уже сказал. Делайте ампутацию. О чем беседовать, если это единственное, что может его спасти. Доказать ему это я предоставляю вам. Если выживет - сам потом спасибо скажет... Всего хорошего... - он сделал шаг к двери.
Ветров почтительно, но твердо загородил ему дорогу.
- Простите, Лев Аркадьевич, но так ли необходима эта мера?
- Если бы этот вопрос задала мне невеста этого... как его... Ростовцева, то я бы стал ей объяснять. Но вы же - врач и человек, кажется, неглупый. Вы сами должны видеть.
- В том-то и дело, что я не вижу, - осторожно возразил Ветров. - Не вижу необходимости спешить.
Густые брови Михайлова сошлись у переносицы.
- Кажется, мне не удастся сегодня уйти до утра. Ну, хорошо, сядем... - расстегивая пуговицы шинели, он подошел к стулу, на котором лежал халат, отшвырнул его на кровать и размашисто уселся. - Что вы от меня хотите?
- Я ничего не хочу от вас, Лев Аркадьевич, - сказал Ветров, отходя от двери. - Я хочу взвесить и обсудить положение вместе с вами, как со старшим товарищем и руководителем. Вы подозреваете у больного...
- Газовую гангрену, - докончил Михайлов за него, картавя сильнее обычного. Раздражаясь, он переставал следить за своим произношением, и звук «р» у него не получался совершенно. - Да, я предполагаю у больного начало газовой гангрены и поэтому единственным выходом считаю ампутацию. Девяносто шансов из ста за то, что он умрет, если ее не сделать!
- Но остаются еще десять, - возразил Ветров, почему-то радуясь. - Почему бы не бороться за них?
- Потому, что завтра их станет меньше! Через сутки положение может измениться настолько, что даже и ампутация будет бесполезной.
- То, что будет через сутки, предполагать трудно!
- Когда вы проработаете пятнадцать лет и увидите столько случаев, сколько видел я, то и вы станете предполагать так же. А сейчас вы слишком молоды...
Начиная нервничать, Ветров сдержался. Меньше всего ему хотелось переносить спор на личную почву.
- Лев Аркадьевич, - сказал он, - я очень уважаю вас и ценю вашу опытность. Однако, мне кажется, что в данном случае можно использовать менее радикальные средства. Показания для ампутации при газовой гангрене, если даже мы и имеем дело с ней в данном случае, не являются абсолютными. Больной молод, организм его крепок, состояние, по-моему, не настолько безнадежное.
- А температуру в сорок градусов вы забыли? А смертность в шестьдесят процентов для вас не показатель? Загляните лучше в учебник!
- Простите, Лев Аркадьевич... Во-первых, температура только тридцать девять и семь, во-вторых, она могла повыситься от транспортировки больного, и, наконец, в-третьих, я знаю учебник. Такую высокую смертность дают тяжелые формы. В более легких - предсказание более благоприятно. Кроме того, ранение больного только подозрительно на газовую инфекцию! Нельзя сейчас же сказать точно, что мы именно с ней имеем дело. Нельзя делать заключение на основании одних только пятен при отсутствии иных, более кардинальных симптомов...
- Завтра они появятся! - бросил Михайлов.
- Но сегодня их нет! - возразил Ветров.
- Когда они будут, станет поздно!
- Но когда их нет, делать ампутацию - значит перестраховывать себя!
Лицо Михайлова побагровело. Выпуклые глаза со злостью уперлись в собеседника. Он едва сдерживал гнев.
- Хорошо. Итак, я - перестраховщик! - произнес он ледяным голосом. - Хорошо. Что же предлагаете вы?
- Я предлагаю то же, что рекомендуется в подобных случаях по учебникам: обработку раны, широкое раскрытие, иммобилизацию; переливание одногруппной крови, внутривенное введение больших доз противогангренозной сыворотки; максимальный покой, наблюдение и создание наилучших моральных условий больному. И только, если это не поможет, и борьба за ваши же десять шансов будет бесполезной - ампутацию. Но это в самом последнем случае...
Чтобы не выдать волнения, Ветров крепко вцепился в спинку стула. Пальцы впивались в дерево, и это удерживало его от резкостей, которые захотелось бросить хирургу, не желавшему считаться ни с чем в своей погоне за процентами.
Ветров чувствовал, что вопрос об ампутации для его начальника сделался принципиальным. Но чем больше он разбирал положение больного, тем сильнее убеждался в своей правоте. По крайней мере, немедленное вмешательство было сейчас преждевременным, и это ему становилось все яснее.
- Лев Аркадьевич, - произнес он, понижая голос, - вы не должны на меня сердиться. Человек, который сейчас лежит в перевязочной и ждет решения своей участи, мне не чужой. По некоторым причинам, которых я не могу пока вам сказать, я обязан сделать для него и его близких все возможное, чтобы он остался полноценным для дальнейшей жизни. Он молод, до войны перед ним раскрывались широкие перспективы. Он отказался от всего и пошел на фронт добровольно. Его не пускали, но он добился своего и пошел, чтобы защищать нас с вами, свою родину, свой народ, свое искусство. В ту минуту он не задумывался о своей жизни. И если с ним случилось несчастье, мы с вами должны сделать все от нас зависящее. Отрезать ногу, спасти ему жизнь, этого для него мало. Этого мало и для родины... Вы бывали перед войной в московских театрах?
Михайлов, удивленный неожиданным вопросом, взглянул на собеседника исподлобья:
- Бывал. Но при чем тут...
- Вы, может быть, слышали там о новом теноре Ростовцеве? - прервал его Ветров.
- Подождите... Да, помню... Кажется, что-то говорили... Да, да, конечно... Что ж, это его родственник?
- Это он сам!
- Ага... - протянул Михайлов. - Вот в чем дело!.. Понимаю... Теперь понимаю, отчего вы так стараетесь. Вам хочется, чтобы потом, указывая на него пальцами, все говорили: «Смотрите, смотрите, его спас молодой неизвестный доселе хирург такой-то». Вы хотите, чтобы частичка его славы осветила и вас... Романтика, несовместимая с вашей специальностью! Глупое тщеславие! В погоне за славой вы погубите его!
- Вы меня не так поняли... - попытался возразить Ветров.
- Знаю, знаю... Если бы на его месте был кто-нибудь другой, менее известный, вы рассуждали бы иначе.
- Поверьте, что я поступил бы точно так же! - горячо воскликнул Ветров. - Я считаю себя прежде всего врачом...
Михайлов, не слушая, поднялся.
- Ну, довольно разговоров, - холодно сказал он. - Я не желаю, чтобы ваши предприятия повышали процент смертности во вверенном мне госпитале. За смертность отвечаю я... Я вас выслушал, как товарищ, а теперь, как ваш начальник, приказываю немедленно ампутировать бедро больному Ростовцеву. Голос его от этого не пострадает. После он сможет петь, сколько будет угодно, хоть по радио. А в перерывах пусть рассказывает, что вы его благодетель... Лучше остаться без ноги, чем отправиться на тот свет. Завтра утром доложите об исполнении приказания. Спокойной ночи!..
Ветрова взорвало.
- Подождите, - глухо сказал он, - ваше приказание я выполнять отказываюсь! Слышите? Отказываюсь!
- Что?
- Я отказываюсь выполнять преступные приказания! - почти крикнул Ветров, выведенный из себя.
- Я вас арестую, - запальчиво произнес майор, вскидывая голову.
- Вы не имеете на это права, - ответил Ветров. - Я отношусь к вольнонаемному составу пока...
Он видел, что теперь на первый план встало упорство. Сознание того, что принцип заслонил перед его начальником все остальное, бесило его неимоверно.
- Можете покинуть дежурство, - продолжал Михайлов. - Вы свободны. Я сам сделаю все, что нужно. Я кое-что понимаю в своей области. Не вам меня учить. Мои заслуги отмечены...
