Константин Лебедев

Дни испытаний

У трамвайной остановки, просматривая газету, стоял молодой лейтенант в новенькой пехотной шинели. Чувствовалось, что с формой своей он еще не освоился, но скрывал это, стараясь следить за малейшим своим движением.

Неподалеку от него две пожилые женщины о чем-то говорили друг с другом.

Военный опустил газету и невольно стал прислушиваться к беседе:

– ...Четвертый месяц от Митеньки-то известий не получала. Прямо как в воду канул,- говорила одна из женщин глухим прерывающимся голосом.- И вдруг вчера утром почтальон письмо несет. Посмотрела я на конверт – его рука! У меня и ноги подкосились... Села, гляжу, как дуреха... Все читаю и перечитываю адрес. И кажется: рука будто его и не его. Буквы какие-то неуверенные, дрожащие. Распечатала – из госпиталя пишет мой Митенька. Прощения просит за долгое молчание. Ранили его. И танк подорвали. А товарищей двух совсем убили. А теперь он в госпитале лечится, только без ног лежит – отрезали на операции. Скоро выздоровеет, и отпустят его домой... А ног-то нет – отрезали ноги-то...

Она хотела продолжать, но голос ее оборвался. Она всхлипнула, полезла в карман старенького пальто, доставая платок, и подала собеседнице письмо:

– Вот оно, Катерина Андреевна, ты сама почитай... Без ног Митенька-то, без ног,- прошептала она, и плечи ее судорожно задергались. Она закрыла лицо руками.

Кто-то тронул ее. Она обернулась. Военный, который слушал ее рассказ, протягивал маленькую фотографию:

– Возьмите, мамаша. Вы обронили ее, когда доставали письмо.

Женщина машинально протянула руку, взяла карточку и неожиданно сказала глухим голосом:

– Это – он, Митенька...

– Сын, что ли? – отозвался участливо военный.

– Сын... Без ног теперь. Отрезали...- Она обращалась к военному, желая, чтобы тот ее понял, и словно прося у него поддержки: – А раньше вот на тебя похож был: статный, красивый... В сапожках ходил. Теперь и сапожки-то не нужны: надевать-то их не на что.

Она продолжала говорить бессвязно, горько, не обращаясь уже ни к кому, скорее так, для себя, чтобы излить все накопившееся, чтобы выплакаться.

Военный чувствовал себя неловко. Он попытался сказать ей несколько слов утешения, но она уже не слушала их, да и самому ему они показались ненужными. Он отошел в сторону.

В это время он почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука, и голос, показавшийся знакомым, произнес:

– Простите, если не ошибаюсь, – Борис Николаевич Ростовцев?

Лейтенант медленно поднял глаза.

– Ветров?... Юрка Ветров?- переспросил он, внимательно вглядываясь в лицо подошедшего человека. – Неожиданная и приятная встреча... Здравствуй...

Он произнес эти слова обычным голосом, ровным и спокойным. По его виду нельзя было понять, была ли эта встреча для него действительно неожиданной и приятной. Он автоматически пожимал руку Ветрова, а в ушах его все еще стояли горькие женские рыдания:

«...Ноги-то отрезали...»

Стараясь отвлечься, Ростовцев аккуратно сложил газету, перегибая пополам до тех пор, пока она не смогла уместиться в кармане. Потом опять взглянул на Ветрова и улыбнулся, заметив, что тот с недоумением посматривает на его шинель.

– Удивляешься?- спросил он, проведя рукой по колючему сукну отворота.

– Удивляюсь,- кивнул Ветров.

– Чему же?

– Твоему маскараду.

– Это не маскарад, – возразил Ростовцев, качнув головой.

– А что же?

– Одежда военного времени!

Подошел трамвай. Ветров указал глазами в его сторону и спросил:

– Торопишься?

– Нет.

– Тогда постоим?

– Постоим... – Ростовцев наблюдал, как входили и выходили люди. Отыскав среди других фигуры женщин, которые недавно стояли возле него, он следил, как они поднимались на площадку. Ветров, заложив руки с портфелем назад, чертил носком галоши по талому податливому снегу и смотрел под ноги. Когда вагон ушел, а они остались на остановке одни, он задумчиво сказал:

– Я бы не узнал тебя, Борис, если бы не вглядывался в каждого встречного. Все искал кого-нибудь из прежних знакомых. Ты оказался первым. Хотя признаюсь: тебя я меньше всего рассчитывал встретить здесь...

– И меньше всего желал, быть может? – вставил замечание Ростовцев.

– Меньше всего желал? Нет, я даже хотел встретить тебя. Мне кто-то говорил, что ты постепенно завоевываешь себе имя. И сейчас, когда увидел, что лирический тенор одет в шинель лейтенанта, я подумал, что ты репетируешь какую-нибудь новую роль.

Ростовцев снова улыбнулся.

– Ты плохо умеешь отгадывать самые простые истины,- сказал он.- Раньше я имел более высокое мнение о твоих способностях. Говорят, что врачи наблюдательны. Ты врач. И, тем не менее, просмотрел самое главное. Ты забыл, что сейчас – война. Война!- он сделал особое ударение на этом слове.

– Я помню об этом.

– Плохо помнишь. Если бы помнил хорошо, то не удивлялся бы, встречая людей в военном.

Ветров скользнул взглядом по новенькой пригнанной шинели, по петлицам с золотой каймой, по шапке, надетой немного набекрень, и сказал:

– Но когда я надену армейскую фуражку, то, поверь, никому не стану доказывать, что я – герой. – Помолчав, он серьезно продолжал: – Однако, Борис, не будем говорить колкости друг другу. Когда-то мы были с тобой чем-то наподобие соперников. И я знаю, встретив меня, ты сейчас же вспомнил о Рите. Я тоже о ней вспомнил, когда тебя увидел. Скажи лучше, где она теперь?

– Она здесь...- Ростовцев слегка покраснел и быстро добавил: -Ты можешь увидеть ее, если хочешь.

– Здесь? – переспросил Ветров.- И ты все-таки собрался на фронт?

– Все-таки собрался, – кивнул Ростовцев. – Я давно просился туда. Меня не отпускали. Пришлось писать в Наркомат. Только тогда мне разрешили и направили на курсы. Я окончил их и теперь еду в часть... Через несколько дней,- добавил он.- А ты?

– Я?... Я тоже скоро уезжаю. Меня назначили на работу в госпиталь. Хотя госпиталь, кажется, тыловой... – Ветров помолчал и, возвращаясь к прежней теме, осторожно спросил: – И ты решился оставить ее?

– Кого?

– Риту.

Ростовцев ответил не сразу.

– Я оставляю еще большее – мое искусство. После войны я вернусь к нему. А теперь... у меня одна мысль, один смысл жизни: драться и победить! – он плотно сжал губы.

Ветров думал о чем-то своем. Когда молчание показалось ему тягостным и он хотел заговорить, Ростовцев неожиданно спросил:

– Ты думаешь, мне не жалко сцены? – В голосе его прозвучала грусть.- Нет, брат, жалко!... А рабочему покидать свой завод – не жалко?... Всем жалко и тяжело. Да еще и как тяжело! А что делать? Всякий видит, что это необходимо. Знает, что может не вернуться, а ведь идет же туда, идет сам, добровольно. А почему? Потому что Родина, Партия, мать – все это в его сознании одно понятие. А разве есть сын, который, видя, что мать в опасности, будет сидеть, сложа руки?... Нет, доктор, таких сыновей не бывает!

– Да, конечно, не бывает,- спокойно согласился Ветров.- Только уж очень красиво ты изволишь выражаться. Я бы сказал то же, но попроще.

Ростовцев сделал нетерпеливый жест.

– Твоя ирония не совсем уместна,- сказал он с обидой. – Чувствую, что ты расцениваешь мой поступок как своего рода мальчишество. Возможно, мой вид и дает к этому повод. Ведь так всегда бывает: в новом костюме первое время не знаешь, как держаться. Но поверь: мой уход в армию – не ухарство, не потребность в сильных ощущениях, а шаг вполне обдуманный. Сейчас я видел женщину, у которой сын, единственный ее сын, потерял на фронте ноги. Он был молод, как и мы с тобой. Перед ним, так же как и у нас, была впереди большая жизнь... Подумав об этом неизвестном мне человеке, я снова спросил себя, а чем я лучше того, кто пострадал за меня, за тебя, за всех нас? – он сделал широкий жест рукой.- А я? Я – член партии? Неужели я должен сидеть в тылу, когда вопрос поставлен четко и ясно: быть России советской или не быть? Сколько было положено труда, чтобы сделать мою страну цветущей, радостной! И неужели я допущу, чтобы этот труд пропал даром? Нет, доктор, сейчас стране нужны поступки героев, сейчас, как никогда, нужно действовать!