— Он…. — начал я, а потом изменил конец предложения.

— Насколько серьезна рана?

— Настолько, насколько обычно бывает, когда стрела пробьет локтевой сустав, — ответил Гуалькмай. — Я вырезал наконечник, и сама рана его не убьет, если только у него не начнется лихорадка. Но…

Он на мгновение запнулся, и я услышал, как мой собственный голос повторяет за ним последнее слово:

— Но?

— Он был почти белым от потери крови — стрела перебила артерию.

Я помню, что заметил тоненькие красные прожилки в его глазах — глазах человека, которому необходимо выспаться и который знает, что ему это не удастся еще очень долго. Я спросил:

— У него есть хоть какие-нибудь шансы?

Гуалькмай сделал руками слабое выразительное движение.

— Если через три дня в нем все еще будет жизнь, то, думаю, он выкарабкается.

Бедуира я нашел лежащим плашмя на моей постели под старым одеялом из шкур выдры; он был удивительно плоским, совсем не как взрослый мужчина, а как юноша-подросток или только что родившая женщина. Его левая рука, обмотанная окровавленными тряпками и уложенная поперек его груди, казалась какой-то совершенно чужой ему вещью, а его причудливое лицо, когда я опустился на корточки рядом с кроватью, напоминало своей белизной нечто, из чего давно уже ушла жизнь — тонко очерченное лицо черепа, пустая оболочка и обточенные морем кости — так что на одно долгое мгновение, мгновение не столько горя, сколько удивительной неподвижности, я подумал, что он уже мертв.

Потом, когда одна из лагерных женщин, которая толкла что-то в чашке в дальнем углу хижины, поднялась на ноги, чтобы перейти куда-то в другое место, он открыл глаза и остался лежать, глядя на меня и немного хмурясь, словно был не совсем уверен в том, что либо он, либо я были здесь.

— Артос, — полувопросительно сказал он чуть погодя, сам, думаю, не сознавая, что нащупывает вытянутой здоровой рукой мою руку; а потом продолжил:

— Охота этой ночью… была хорошей?

— Это была хорошая охота, — ответил я. — Пройдет еще очень много времени, прежде чем волчья стая залижет свои раны и снова соберется выступить против нас.

— Ты, наверно… знаешь об Аквиле… обо всей охране.

— Печатка Аквилы висит у меня на шее, — сказал я. — Он дал мне ее прошлой ночью, чтобы я сохранил ее для Флавиана.

После этого он так долго молчал, что мне показалось, будто он погружается в сон, но через некоторое время он снова открыл глаза, устремил их на мое лицо и, думаю, сознательным усилием воли увидел меня в первый раз. До сих пор он только видел кого-то, кто наклонялся над ним, и знал, что это был я.

— Аве, цезарь! — сказал он, а потом продолжил голосом, который был не более чем усталым шепотом, но эта его неукротимая, насмешливая левая бровь дернулась вверх и взлетела, точно знамя. — Мне оказана великая честь! Не каждому дано умереть в императорской постели!

Я и забыл, что на мне все еще был венец из увядающих желтых дубовых листьев. Я стянул его с головы свободной рукой и уронил на старое меховое одеяло рядом с Бедуиром.

— Эта шутка была в дурном вкусе. Послушай меня, Бедуир, если я цезарь, то ты — капитан цезаря. Я не могу и не собираюсь обходиться без своего капитана — послушай меня, Бедуир, послушай!

Я склонялся над ним, пытаясь удержать его глаза, но они уже закрывались снова. Он больше не слушал меня — сомневаюсь, чтобы он вообще мог меня слышать; а мне необходимо было до него дозваться — думаю, столько же ради себя, сколько ради него — прежде чем он покинет меня, может быть, насовсем. Я быстро нагнулся еще ниже и поцеловал его в лоб. Вкус тяжелого, мучительного пота был кислым и соленым у меня на губах.

Потом я встал и вышел оттуда, чтобы разыскать Флавиана и отдать ему кольцо его отца и вновь взять на себя управление множеством дел, которые ждали руки цезаря.

Могущественное войско Саксонской конфедерации было разбито в клочья, и мы вытеснили разрозненные отряды из Долины Белой Лошади и из бассейна Тамезис, где поселения саксов стояли в течение более чем двадцати лет; повсюду, от Портус Адурни до самого Метариса, мы отбросили их к их прибрежным территориям, и в действительности я верю — я до сих пор еще верю — что мы могли бы загнать их в море.

Но, как бы там ни было, пришел день, осенний день, когда в окрестных лесах гудел ветер, налетающий с болот Андериды, и в этот день Арториус Аугустус Цезарь (не многие называли его теперь Артосом) и три короля Волков, каждый в сопровождении горстки избранных командиров и капитанов, встретились в общем зале давно заброшенной почтовой станции на лондиниумской дороге.

Снаружи, в старом конском загоне, беспокойно шевелились и переступали лошади, которых растревожил ветер, и этот ветер набрасывался на нас сразу отовсюду сквозь щели в прожженной кровле, наполняя помещение дымом от ясеневых поленьев, горящих в очаге, который оставался холодным в течение многих лет. Для мирного совета всегда ясень — может быть, потому, что это единственное дерево, которое горит зеленым? Зеленая ветвь всех послов и тех, кто приходит с миром…? Мы привезли с собой и другую зеленую ветвь — в образе юного сына Флавиана. Я попросил Флавиана взять мальчика с собой (для его матери было достаточным оправданием, что ему шел уже тринадцатый год и пора было приучать его к обычаям мужчин), чтобы этим еще раз показать, что у нас нет дурных намерений и что этот совет будет действительно мирным, потому что никто не берет с собой на военную тропу двенадцатилетнего сына. Похоже, саксам пришла в голову точно такая же мысль, и один из вождей восточных англов приехал на место встречи со своим сыном, который таскался за ним по пятам, как плохо обученный щенок. Анлаф и Малек; сначала они разглядывали друг друга исподлобья, настороженные и готовые отскочить в сторону; но в конце концов ушли вместе, держась на расстоянии вытянутой руки один от другого.

— Они вернутся, когда их позовет желудок, — сказал кто-то.

Мы сидели, бритты и саксы, глядя друг на друга поверх разделяющего нас очага. Со мной были Пердий, и Кей, и Кадор из Думнонии, и молодой Константин, и Флавиан, сидящий со сжатой на колене рукой, на которой, словно волчий глаз в свете костра, сверкало зеленым огнем кольцо его отца. Я так тосковал сейчас по помощи и поддержке старого мудрого Аквилы — почти так же, как по присутствию Бедуира рядом с собой.

Но по меньшей мере Бедуир был жив. Прошло пять дней, прежде чем можно было с уверенностью сказать, что он останется жить, а потом, после того как всех раненых перевезли в Венту, его рана воспалилась, и он снова оказался на краю могилы.

Именно в это время я и забрал его из его маленькой голой комнатушки в старом офицерском бараке и перенес в свои покои, чтобы Гэнхумара выходила его, как когда-то выходила меня. Если бы я не сделал этого, думаю, он действительно умер бы, потому что у нас было много тяжелораненых и, кроме того, этим летом в войске свирепствовала лихорадка, так что у Гуалькмая и его помощников и даже у Бен Симеона работы было более чем достаточно, а из раны продолжали выходить осколки костей, и она открывалась снова и снова, так что даже теперь еще мы не могли быть уверенными в том, что она по-настоящему заживает.

Я взглянул на рослых, светловолосых людей, сидящих по другую сторону очага. Они были правителями распавшегося королевства, по большей части очень юными или очень старыми.

Цисса из Саутсэкса и Ингиль из земель восточных англов были молодыми, не испытанными в бою сыновьями недавно убитых отцов; один седобородый воин с длинным белым шрамом от старого удара копьем на предплечье говорил за Норфолк и Саутфолк, где вообще не осталось королей. Они потерпели поражение, но не склонили голову, и я почувствовал, как во мне пробуждается невольное уважение к этим людям. Они были варварами — они и сейчас еще варвары, эти саксы, и они будут ими еще в течение многих столетий, потому что они более молодой народ, чем мы, и никогда и ни в какой форме не испытали на себе Правление Закона. Но у них было мужество, не просто горячая отвага, которая вспыхивает в битве, но мужество, которое остается после того, как выгорит весь огонь. Эти люди были той же породы, что и те, которые сожгли деревню Айрака и зверски убили его соплеменников; существа, которые были в чем-то больше похожи на зверей, чем на людей, — Морские Волки, как мы их назвали. Но теперь они сидели передо мной так, словно мы встретились на равных, и были готовы к дальнейшей борьбе за продолжение своего рода. А мужество мне всегда было по душе, в любом человеке, независимо от того, что я в нем ненавидел. Даже в Медроте — даже в моем сыне.