— Да, ненавидеть, — мрачно сказал он. — Я — воплощение твоего греха, не так ли, отец? Ты всегда будешь чувствовать во мне темный послеродовой запах ненависти моей матери и сам будешь ненавидеть меня в ответ.

— Не дай Бог, чтобы я ненавидел кого-то, кто не сделал ничего, чтобы заслужить мою ненависть, — сказал я. — Все не так просто. Между мной и тобой пролегла тень, Медрот, паутина теней, из которой нет выхода нам обоим.

Он подошел ко мне и, прежде чем я успел понять, что он собирается сделать, опустился на пол и прижался лицом к моим коленям. Это было чудовищно женское движение.

— Нет выхода…Это в том, что есть ты, и в том, что есть я, — его голос глухо отдавался от моего колена. — Нет, не отстраняйся от меня. Чем бы еще я ни был, я твой сын — твой самый несчастный в мире сын. Если ты не ненавидишь меня, попытайся немного любить меня, отец; это так одиноко, когда тебя никто никогда не любил, только пожирал.

Я не ответил. Мне всегда было нелегко находить слова, когда я больше всего в них нуждался. Мысль о том, что с ним сделали, вызывала у меня дурноту, меня терзала яростная жалость, словно при виде какой-то ужасной телесной раны. И в этом отчаянном протесте против одиночества я впервые узнал что-то от себя самого в сыне, которого я зачал, и сквозь мой собственный страх одиночества, заставлявший меня отшатываться от Пурпура, подобное воззвало к подобному. Думаю, еще мгновение — и я положил бы руку на его согнутые плечи…

Но прежде чем я успел это сделать, он оторвался от меня и вскочил на ноги, и когда он наконец нарушил разделявшую нас тишину, его голос снова звучал холодно и презрительно.

— Ах, нет, это значит просить слишком многого, не так ли?

И мгновение ушло безвозвратно.

— Это значит, что я просил бы дара, а я не должен просить даров, я всего лишь твой сын. Если бы я был вождем Морских Волков, то все было бы по-другому, и мы могли бы смеяться вместе, даже если бы между нами лежал обнаженный кинжал. Что ж, тогда я требую только того, что принадлежит мне по праву.

Я поднялся с постели, и мы стояли лицом к лицу.

— Принадлежит тебе по праву, Медрот?

— Сыновье право вместо подарка сыну, — он говорил теперь почти в исступлении. — Сегодня ты сидел в совете с правителями Морских Волков, и с тобой был Флавиан, и Кей — отпрыск римской семьи, который не может даже говорить на нашем языке без гортанного акцента Ренуса, почти затопляющего всякого, кто стоит рядом, — и Коннори, и этот молодой щенок Константин, и все остальные; а где же был я? Снаружи, просиживал свой зад вместе с простыми капитанами эскадронов вокруг кухонного костра!

— А разве ты не один из капитанов моих эскадронов?

— Я также принц Британии; это было мое право — сидеть за столом совета; все знают, что по крови я — принц Британии.

— По крови да, — сказал я.

— О мой отец император, нет нужды напоминать мне, что мы оба бастарды; встало ли это на твоем пути?

В наступившей затем долгой тишине ветер приподнял висящий на двери полог из волчьих шкур и потеребил пламя свечи, и я услышал высоко в темноте над головой, в стороне болот, посвист пролетающей дикой утки. Я внезапно подумал, что даже в ту последнюю ночь в верхней комнате Амброзий не сказал ни слова о Медроте; мы словно оба знали и молчаливо признавали, что его присутствие в любых планах будущего для Британии было немыслимым. Теперь я думал о том, что Медрот может прийти после нас, о его руке на Мече Британии, и меня снедал черный, мучительный страх за все, во что я верил и что почитал священным.

— Если бы я пригласил тебя с собой в совет, то это было бы равнозначно тому, чтобы встать и заявить всем в полный голос: «Это мой наследник, он придет после меня!» Но ты ведь как раз это и имел в виду, не так ли?

— Я твой сын, — повторил он.

— Среди носителей Пурпура венец не обязательно переходил от отца к сыну. Твои сыновние права, Медрот, не включают в себя Меч Британии после моей смерти, если только я не скажу этого.

Пелена, обычно скрывающая его глаза, словно сгустилась, и их синева была теперь совершенно непроницаемой; и когда через какое-то мгновение он заговорил, его голос внезапно стал шелковым.

— А что, если я кое-что скажу? Что, если я разглашу по лагерю всю мерзкую правду о своем зачатии?

— Разглашай и будь проклят, — ответил я. — Основной позор падет не на мою голову, потому что я не знал этой правды, а на голову твоей матери, которая прекрасно ее знала!

Снова наступила тишина, заполненная похожим на прибой шумом ветра в кронах деревьев. Потом я сказал:

— Как видишь, в конечном итоге все не так уж просто.

— Да, — тем же шелковым голосом согласился он. — Все не так уж просто. И, однако, может быть, в один прекрасный день мы найдем выход, отец мой. Сердце подсказывает мне, что мы найдем выход.

Угроза была очевидной.

— Может быть, — сказал я, — а пока пора ложиться спать, потому что завтра утром нам обоим придется встать рано; и, честно говоря, мне хочется побыть одному.

А когда он отвесил мне низкий, притворно-почтительный поклон и нырнул в завешенный шкурами проем, я еще долго сидел в раздумьях, прежде чем кликнуть Риаду. Я думал, среди всего прочего, и о том, что ни к чему публично объявлять Константина моим преемником. Мы с Кадором достаточно хорошо понимали, что в порядке вещей мальчик неизбежно должен будет прийти мне на смену; но было лучше — безопаснее для Константина и для всего королевства — чтобы это не было облечено в слова и провозглашено со ступеней форума.

На исходе этого месяца я вернулся в Венту. Мы въехали в нее под рев толпы, которая наседала с обеих сторон, чтобы бросить под копыта наших лошадей золотистые ветки и яркие, как самоцветы, осенние ягоды; и радость, охватившая целый город, казалось, гремела, словно колокольный перезвон.

Это была погода победителей, не слегка сожалеющий взгляд назад, на ушедшее лето, как случается иногда ранней осенью, а внезапная храбрая вспышка тепла и цвета на самом пороге зимы, часто предваряющая день святого Мартина. Солнце сияло, словно дерзкий желтый цветок одуванчика, подброшенный в безоблачное небо, а вчерашний ветер высушил за ночь грязь, оставшуюся после осенних дождей, так что из-под конских копыт клубами поднималась пыль; тополя стояли вдоль улиц, точно желтые факелы, а их тень отражала синеву неба. И на следующий день, когда я наконец-то смог перевести дыхание и отвернуться на часок от дел, связанных с военной тропой и королевством, в Королевином дворе, где мы с Бедуиром бездельничали, сидя бок о бок на ступеньках галереи, все еще пригревало солнце. День уже клонился к вечеру, и песчаная роза, растущая в своем большом каменном кувшине, отбрасывала к нашим ногам затейливое кружево тени, а с дальней стороны двора, от кладовых, по крыше которых, воркуя, расхаживали голуби, к нам подползала другая, более густая, тень. Но на ступеньках галереи, куда не задувал ветер, царило тепло, позволяющее нам сидеть в распахнутом плаще; спокойное, неподвижное тепло, стойкое, как аромат старого вина в янтарной чаше. Из кухни доносился запах готовящегося ужина, шаги, женские голоса и жирный, булькающий смех женщины, занявшей место старушки Бланид, которая умерла в прошлом году.

Я рассказывал Бедуиру обо всем, что случилось за столом совета, и о том, как я решил поступить с саксонскими поселениями, а он сидел, наклонившись вперед и положив свою увечную руку на колени, следил прищуренным взглядом за голубями и слушал меня, не говоря ни слова. Я бы предпочел, чтобы он заговорил; мне было тяжело вести свой рассказ перед этой стеной молчания. Но когда я закончил, он продолжал молчать, пока я не спросил его напрямик:

— Когда я был молод, я бы скорее живьем вырвал у них сердца, да и свое собственное сердце тоже, чем оставил бы сакса на британской земле. Неужели я учусь чему-то еще, кроме как махать мечом, Бедуир? Или я просто старею и теряю хватку?