Тут он пошевельнулся, все еще наблюдая за расхаживающими и воркующими голубями.
— Нет, я не думаю, что ты теряешь хватку; просто теперь тебе нужно учиться быть государственным мужем. Для Арториуса Аугустуса Цезаря уже недостаточно быть солдатом, как было для Артоса, графа Британского.
Я потер лоб, чувствуя себя так, словно моя голова была набита овечьей шерстью.
— Эти последние несколько ночей я мало спал и все думал, не выбрал ли я ложный путь и, возможно, гибель Британии. И, однако, мне по-прежнему кажется, что это меньшее из двух зол.
— Мне тоже, — отозвался Бедуир. — Мы не можем протянуть наш заслон так, чтобы закрыть Форт до самого Вектиса — может быть, таким образом мы хотя бы выиграем время.
Время…
Мы снова замолчали. А потом я услышал свой собственный голос, как бы размышляющий вслух.
— Помню, когда-то, очень давно, Амброзий сказал мне, что если мы будем сражаться достаточно упорно, то, может быть, нам удастся задержать наступление тьмы еще лет на сто. Я спросил его, почему бы нам, раз уж конец все равно неизбежен, просто не лечь, и пускай он наступает, ведь так он был бы легче. Он сказал: «Из-за мечты».
— А ты? Что сказал ты?
— Что-то насчет того, что мечта — это часто лучшее, за что стоит умереть… Я был молод и довольно глуп.
— И, однако, когда не остается мечты, за которую стоит умереть, вот тогда-то люди и умирают, — пробормотал Бедуир, — и у нее есть то преимущество, что она может жить, даже когда умирает надежда. Однако у надежды тоже есть свои достоинства…
— Да, да, — я резко повернулся на ступеньке галереи и взглянул ему в лицо. — Бедуир, всю свою жизнь мы вели долгую борьбу без надежды, — я запнулся, подыскивая нужные слова, — без… окончательной надежды. А теперь, в первый раз, сердце говорит мне, что в конечном итоге для нас все-таки есть некая надежда.
Он повернулся от своих голубей.
— И что же это за надежда?
— Ты помнишь, что я попросил Флавиана взять с собой на совет Малька?
— Помню.
— Там был еще один мальчишка, чуть помладше Малька, сын одного из саксонских князьков. Скорее всего, его привезли с той Тогда нам пришлось бы обходиться без тебя. кругами, точно молодые псы, а потом ушли, и никто их не видел до самого вечера. Они вернулись к ужину, почувствовав голод, и никому не сказали, чем занимались весь день, и никто не спросил их об этом, но выглядели они так, словно часть дня дрались, а все оставшееся время ели чернику. Они пили бульон из одной и той же миски и провели вечер среди собак у огня, вытаскивая занозы из подошв друг у друга. И я, наблюдая за ними, внезапно осознал — Амброзий этого так и не понял — что чем дольше мы сможем сдерживать саксов, чем больше мы замедлим их продвижение, пусть даже ценой крови наших сердец, тем больше времени будет у других мальчишек на то, чтобы вытаскивать друг у друга занозы и учить такие слова, как «очаг», и «собака», и «медовая лепешка», на чужом языке… Каждый год, на который мы задержим саксов, вполне может означать, что в конце темнота поглотит нас менее полно, что еще какая-то часть того, за что мы боремся, сможет продержаться до того времени, когда вернется свет.
— Это хорошая мысль, — негромко сказал Бедуир. — Она была бы еще лучше, если бы ты мог прожить три или четыре жизни.
— Конечно. В этом-то вся и загвоздка. В том, что жизнь у нас только одна, да и та уже прожита больше чем наполовину…
Если бы только Бог дал мне сына, который мог бы принять меч после меня. он резко повернулся и взглянул на меня, но не сказал ни слова, потому что между нами, ничем не прикрытая, проскочила мысль о Медроте.
— В итоге он должен будет достаться Константину, — сказал я наконец. — Кадор это знает.
— А Константин… он по-своему прекрасный, хоть и необузданный, командир конницы и, без сомнения, станет прекрасным герцогом для Думнонии.
— Он горит более ровным пламенем, чем его отец. Но молодежь сейчас пошла измельчавшая, более мелкой породы — и саксы, и бритты, они все более мелкой породы. Гиганты и герои мертвы, и, если не считать одного, то все люди сейчас вырождаются по сравнению с тем, чем они были во времена нашей молодости, — И этот один?
— Если бы Сердик мог быть моим сыном, — медленно сказал я, — я был бы очень доволен.
В течение долгого времени ни один из нас не говорил больше ни слова. Бедуир вернулся к созерцанию своих голубей, я уставился на причудливую тень, которую отбрасывала на плиты у моих ног песчаная роза, и в мыслях мы оба были далеко от того, что видели. И долгая, медлительная тишина опустилась, словно мягкая пыль веков, на все, о чем мы говорили.
Высохший по краям лист тополя, подхваченный порывом ветра, закружился по залитому солнцем двору и на мгновение распластался на нижней ступеньке, и Бедуир машинально, как обычно делаешь такие мелкие, бессмысленные вещи, выбросил вперед руку — левую — чтобы поймать его, и негромко выругался, судорожно втянув в себя воздух, и осторожно уложил руку опять на колени, а лист тем временем улетел прочь. я оглянулся на своего друга и заново увидел обесцвеченные провалы вокруг его глаз, и то, как выступают его кости под некогда загорелой кожей, которая теперь поблекла до грязно-желтого цвета, и то, как высохли и растрескались его губы, запекшиеся от постоянно возвращающейся лихорадки.
— Значит, тебя это все еще прихватывает? — сказал я. Я уже спрашивал про его руку, но он отмахнулся от моих вопросов, не желая слышать ни о чем, кроме того, что случилось за столом совета.
— Все уже почти прошло.
— Скажи это своей бабушке.
Казалось, он с трудом возвращается мыслями откуда-то издалека, чтобы сосредоточить все свое внимание на мне.
— Меня это все еще прихватывает, — с насмешливой точностью подтвердил он. — Боль пролегает вот здесь, как красная нить, — маленький красный червячок внутри кости — и одергивает меня, когда мне хочется ловить тополиные листья на лету.
Он откинул просторные складки плаща и протянул руку ко мне, и я увидел, что от локтя вниз она как бы истаяла и выглядит очень хрупкой, а сам локоть под тяжелым бронзовым браслетом, подаренным мною много лет назад, ужасающе исполосован лиловато-синими шрамами — не только от самой раны, но и от множества разрезов и зондирований в поисках осколков разбитой кости — часть из которых даже сейчас не совсем затянулась.
— И еще она не сгибается. я увидел, как мучительно натянулись и вздулись его мускулы, но сустав оставался неподвижным, согнутым примерно под таким же углом, под каким держат щит и повод.
— А что говорит Гуалькмай? И Бен Симеон? Бен Симеон это видел?
Он вздернул свою непокорную бровь, оставив другую степенной и ровной, так что на его лице было два выражения одновременно.
— Что мне повезло, что я еще жив… Я даже мало-помалу начну ей пользоваться, поскольку меч я держу не в ней. Когда я узнал, что она не будет гнуться, я попросил Гуалькмая закрепить ее в таком положении, какое мне было нужно, и еще до весны я смогу снова управляться с лошадью и со щитом; я буду годен к выполнению обязанностей капитана цезаря.
— И певца императора? — я глянул на вышитый чехол из оленьей шкуры, который, как обычно, лежал рядом с ним.
— Конечно, это я могу уже сейчас, поскольку тут хватит и одной руки.
Он взял чехол, вытащил из него арфу, помогая себе левой рукой, которая уже успела приобрести какую-то неуклюжую сноровку, и установил изящный, видавший виды инструмент между коленом и ямкой у ключицы.
— Признаю, что со здоровой рукой это делать удобнее, — он хмурился, неловко пристраивая арфу в привычный упор.
Потом он проверил ее, выпустив звонко раскатившуюся струйку нот, которая прозвучала как вопрос, что-то подтянул и начал играть. Это была мелодия из моих родных холмов, которую он перенял у певца Амброзия, простенькая и бойкая, как оляпка.
И я, слушая его, забыл, что сижу в Королевином дворе в лучах заходящего осеннего солнца, и снова перенесся в темноту гор, окружающих Нант Ффранкон, и в ушах у меня зазвучал топот конских копыт, и пастушок заиграл эту мелодию на своей свирели; и на какой-то миг ко мне вернулся вкус моей юности и зеленая свежесть утра до того, как на свет дня упала тень Игерны.
