Положение Матиаса оставалось прежним. Ни собственные рассуждения, ни слова собеседницы так и не просветили его по части главного: почему Мария Ледюк в связи с исчезновением своей сестры упомянула о его присутствии на острове? Это было единственное, что следовало узнать, однако, рассуждая о существовании более или менее выигрышных коротких путей в запутанной сети тропинок, которые во всех направлениях бороздили поросший карликовым терновником скалистый берег над обрывом, он не продвинулся ни на шаг в своих знаниях по этому вопросу.
Не оттого ли девушка заговорила о нем, что заметила, как он едет через холмистые луга – «у» поворота, – там, где она никак не могла проезжать? Тот факт, что сам он ее не видел, объяснялся проще простого. Две тропинки, по которым они ехали, были разделены между собой весьма значительными волнообразными изгибами местности, так что два наблюдателя могли увидеть друг друга только в отдельных редких местах. В какой-то момент они оба – он и она – оказались в таком благоприятном положении; но только она одна посмотрела тогда в желаемом направлении, так что обмен взглядами не состоялся. Достаточно, чтобы именно в этот момент Матиас смотрел в другую сторону – например, на землю, или на небо, или в каком угодно другом направлении, кроме нужного.
Девушка же, напротив, едва увидев человека, сразу же узнала сверкающий велосипед и коричневый чемоданчик, которые описала ей мать. Перепутать было невозможно. Теперь она надеялась, что он, возможно, знает, где прячется ее сестра, потому что, как ей показалось, он ехал из тех самых мест, куда отправили девочку. А если предположить, что мать неправильно передала ей слова коммивояжера относительно его маршрута, то Мария, вполне вероятно, была даже уверена, что он возвращается с обрыва. Ему и в самом деле припомнилось, что, пока он старался повежливее распрощаться с болтливой мадам Ледюк, та говорила о возможности встречи между ним и младшей из ее дочерей. Конечно, это была нелепая мысль. Что ему делать на этой неудобной и лишенной всяких домов дорожке, которая никуда не вела?…кроме как к морю, отвесным скалам, узкой ложбине, укрытой от ветра, и пяти овцам, пасущимся на привязи, под бесполезным присмотром тринадцатилетней девочки.
Он сразу же узнал Виолетту в деревенском костюме, в который она была одета на фотографии. Ее легкое ситцевое черное платьице – то же, что и на фото – было скорее летним, однако в этой ложбинке было жарко, как будто на дворе был август. Виолетта ждала в траве на солнышке – полусидя на земле, полустоя на коленях, – подогнув под себя ноги, выпрямившись и слегка изогнув туловище вправо, в несколько напряженной позе. Правое бедро, лодыжка и ступня были вытянуты в сторону; другая ее нога ниже колена была совершенно не видна. Она сидела, подняв руки локтями вверх, сложив ладони за головой – как будто поправляла прическу на затылке. Рядом с ней на земле лежало серое шерстяное пальто. Платье было без рукавов; поэтому виднелись впадинки подмышек.
Повернувшись к нему, она не сдвинулась с места при его приближении, два ее широко раскрытых глаза встретили его взгляд в упор. Однако по некотором размышлении Матиас начал сомневаться, смотрела ли она на него или на что-то другое вдали – что-то очень большое. Зрачки ее были неподвижны; ни один мускул не дрогнул на лице. Не опуская глаз и не меняя своего неудобного положения, она повернула плечи и грудь влево.
Во что бы то ни стало ему надо было что-то сказать. Три стакана на сушилке почти высохли. Женщина взяла их один за другим, быстрым взмахом полотенца обтерла и спрятала под прилавок, туда, откуда достала их вначале. Они снова заняли свое место в конце длинного ряда других таких же предметов – как и они, невидимых для посетителей.
Но поскольку располагать серии стаканов рядами было неудобно для дела, их сдвигали на полках в четырехугольники. Три стакана для аперитивов были поставлены рядом с тремя такими же, завершая первый ряд из шести стаканов; за ними располагался второй, точно такой же ряд; за ним третий, четвертый и т. д. Самые дальние ряды терялись где-то в темной глубине шкафа. Справа и слева от этой серии предметов, а также сверху и снизу, на соседних полках, были прямоугольно выставлены и другие серии, различавшиеся размерами, формой некоторых своих деталей и изредка цветом.
Тем не менее то тут, то там замечались мелкие нарушения. В последнем ряду стаканов, предназначенных для большинства винных аперитивов, отсутствовал один предмет; кроме того, два стакана были не такими, как остальные, их отличала легкая розоватость. Таким образом, этот неоднородный ряд включал в себя (с запада на восток): три единицы, соответствующие типовому образцу, два розовых экземпляра и одно свободное место. Стаканы этой серии напоминали в миниатюре слабовыпуклый бочонок. Из одного из них – бесцветного – только что пил коммивояжер.
Он поднял глаза на седовласую толстушку и увидел, что она смотрит на него – и возможно, уже давно.
– Значит, Мария… Что ей от меня было надо? Вы сейчас сказали… По какому поводу она заговорила обо мне?
Хозяйка по-прежнему не сводила с него глаз. Она подождала с минуту, прежде чем ответить:
– Просто так. Она только спросила, не видели ли мы вас. Она надеялась, что найдет вас в деревне. В какой-то мере и ради этого она ехала сюда.
Снова помолчав, она добавила:
– Думаю, ей хотелось взглянуть на ваш товар.
– Так вот в чем все дело-то! – произнес коммивояжер. – Да вы и сами можете убедиться, что он стоит того, чтобы ради этого проделать путь в несколько километров. Наверное, мать ей сказала. Если вам еще не доводилось видеть такие прекрасные часы, дамы-господа, приготовьтесь…
Не переставая говорить в той же полупародийной манере, он взял стоявший у него между ног чемоданчик, повернулся и отнес его на соседний столик, рядом с тем, за которым выпивали три моряка. Моряки обратили к нему свои взгляды; один из них передвинул стул, чтобы лучше видеть. Женщина обогнула стойку и подошла поближе.
Щелчок замка из фальшивой меди, крышка, черный ежедневник, все шло нормально, гладко и без отклонений. С речью, как всегда, получалось немного хуже, чем с жестами, но в целом ничего такого из ряда вон выходящего. Хозяйка захотела примерить несколько моделей, и их пришлось снимать с картонок, а затем кое-как надевать обратно. Она по очереди нанизывала их на запястье и, чтобы посмотреть, насколько эффектно они выглядят, поворачивала руку разными сторонами, демонстрируя при этом неожиданное кокетство, которое никак нельзя было заподозрить, судя по ее внешности. В конце концов она купила массивные часы с богато изукрашенным циферблатом, на котором время обозначали не цифры, а мелкие непонятные рисунки из сплетающихся завитков. Может быть, изначально художник и вдохновлялся формой первых двенадцати чисел; но теперь от них оставалось столь немногое, что узнать по ним время было практически невозможно – во всяком случае, без углубленного изучения.
Двое из моряков, которые хотели сначала узнать мнение своих жен, попросили коммивояжера зайти к ним после обеда. Они жили в деревне, расположение которой было совсем несложным; тем не менее они пустились в долгие объяснения, давая точные указания, где находятся дома каждого из них. По всей видимости, они сообщали ему массу ненужных или излишних подробностей, но так дотошно и так настойчиво, что Матиас растерялся. Даже намеренно ошибочное описание местности не могло бы сбить его с толку больше, чем это; в действительности он не был уверен, что в их многословные объяснения не замешана добрая доля противоречий. Несколько раз у него даже возникало впечатление, что один из этих двоих почти наобум и как будто не делая никаких различий употребляет слова «налево» и «направо». Все прояснить мог бы приблизительный набросок селения; к сожалению, ни у кого из моряков не было при себе ничего пишущего, женщина была слишком поглощена своим только что сделанным приобретением, чтобы предложить им листок бумаги, а коммивояжеру не хотелось давать им малевать в ежедневнике, куда он заносил свои расчеты. А поскольку он наметил себе цель – обойти все дома в деревне, то вскоре решил с понимающим видом кивать головой, даже не слушая дальнейших пояснений, тем не менее перебивая их иногда уверенными «Хорошо» и «Да».
