– Я принес вам пулю, – говорит он.

Лоран благодарит его. Вероятно, его показания еще понадобятся следователю.

Обменявшись любезностями, они расстаются.

Лоран разглядывает маленький конус из черного металла, пулю калибра семь – шестьдесят пять, которая могла быть выпущена как из пистолета Уоллеса, так и из любого другого ствола того же типа. Если бы только удалось найти гильзу.

Этот доктор Жюар явно нечист. От этого впечатления, которое возникло у Лорана при первом разговоре, трудно избавиться: путаные фразы, неубедительные объяснения, недомолвки, – все это навело его на мысль, что доктор ломает комедию. Теперь ясно, что это его обычный стиль поведения. Может быть, это очки придают ему такой лицемерный вид? Или же его почтительная любезность, даже приниженность, постоянное «господин комиссар»? Попадись он на глаза Фабиусу, тот наверняка объявил бы его соучастником! И разве сам Лоран только что, повинуясь интуиции, не стал задавать ему каверзные вопросы, чтобы смутить еще больше? Но бедняге доктору этого и не требовалось: самые простые слова в его устах становятся двусмысленными.

«…Моя помощь была такой незначительной…»

А стоит ли удивляться тому, что люди рассказывают о своей профессиональной деятельности? Быть может, сегодня он больше всего расстроен тем, что один из его друзей умер у него на операционном столе. Умер от болезни сердца! Почему бы и нет?

«Это случайность…»

Вторично маленький доктор оказывается в подозрительной ситуации, и опять виною тому случайность. Лоран не успокоится, пока не получит из столицы заключение патологоанатома. Если Дюпон покончил с собой, эксперт заметит, что выстрел был сделан в упор: Жюар увидел это и из дружеских чувств пытается навязать комиссару версию об убийстве. Он пришел сюда, чтобы выяснить, верят ли его показаниям; он опасается, как бы труп – даже после операции – не выдал его. Похоже, он не знает, что труп увезли далеко отсюда.

Это действительно преданный друг. Разве не попросил он вчера вечером, «из уважения к покойному», чтобы пресса не раздувала это «происшествие»? Впрочем, бояться ему было нечего: утренние газеты могли напечатать только коротенькое сообщение, полученное в последний час; а журналисты вечерних изданий успеют получить все положенные в таких случаях инструкции. Хотя Даниэль Дюпон был университетским преподавателем и жил уединенно, он принадлежал к крупной индустриальной и торговой буржуазии, которая не очень-то любит выставлять свою жизнь, или свою смерть, на всеобщее обозрение. Ни одна газета страны не могла считать себя полностью независимой от этих кругов, а уж тем более газета в провинциальном городе, где этот всемогущий клан кажется особенно сплоченным. Судовладельцы, бумажные фабриканты, лесоторговцы, хозяева прядилен – все они выступают единым фронтом, когда речь идет об общих интересах. Да, в своих книгах Дюпон критиковал изъяны их системы, но это были скорее советы, чем нападки, и даже те, кто не прислушивался к мнению профессора, испытывали к нему уважение.

Политическое убийство? Правда ли, что этот тихий человек, как утверждают некоторые, обладал тайной властью? Но даже если это правда, надо быть таким, как Руа-Дозе, чтобы нагромождать подобные нелепости: ежедневное убийство в один и тот же час… К счастью, на этот раз он не поделился своими галлюцинациями с обычной полицией. У Лорана остались неприятные воспоминания о последней причуде министра: тот утверждал, будто в порту ежедневно выгружаются значительные партии оружия и боеприпасов для какой-то революционной организации; следовало без промедления пресечь эти операции и арестовать виновных! Почти три недели полиция сбивалась с ног: методично обыскивали портовые склады, сверху донизу обшаривали трюмы кораблей, открывали ящик за ящиком, развязывали (а потом снова завязывали) тюки с хлопком, потому что их вес был выше, чем обычно. В результате вся добыча составила два незарегистрированных револьвера и охотничье ружье, которое какой-то несчастный пассажир запрятал в чемодан, чтобы не платить таможенную пошлину. Никто не принимал эту затею всерьез, и через несколько дней над полицией потешался весь город.

Генеральный комиссар не расположен снова ввязываться в подобную авантюру.

Когда Уоллес вышел из полицейского управления, у него опять возникло ощущение пустоты в голове, которое он вначале объяснял воздействием холода. В этот момент он подумал, что долгая прогулка натощак – которая завершилась чересчур легким завтраком, – возможно, тоже повинна в этом. Чтобы как следует подумать над словами комиссара и навести порядок в собственных мыслях, он счел нужным поесть как следует. Поэтому он зашел в кафе, которое заметил часом раньше, и с аппетитом съел яичницу с ветчиной и черным хлебом. Заодно официантка объяснила ему, как быстрее добраться до Коринфской улицы. Проходя во второй раз мимо памятника на площади Префектуры, он подошел поближе, чтобы прочесть на пьедестале, с западной стороны, вырезанную в камне надпись: «Колесница Государства. Скульптор В. Долис».

Он без труда нашел клинику, но оказалось, что доктор Жюар недавно ушел. Сестра, к которой он обратился, спросила, в чем дело; он ответил, что хотел бы поговорить лично с доктором. Тогда сестра предложила ему поговорить с госпожой Жюар, по ее словам, тоже доктором и вдобавок главным лицом в клинике. Уоллес вышел из положения, заявив, что пришел не по поводу лечения. Такое объяснение почему-то вызвало у сестры улыбку, но больше она ни о чем не спросила. Когда вернется доктор, она не знала и посоветовала зайти попозже или позвонить. Закрывая за Уоллесом дверь, она пробормотала достаточно громко, чтобы он расслышал:

– Все они одинаковы!

Он вернулся на площадь и обогнул префектуру с правой стороны, намереваясь выйти на Бульварное кольцо со стороны улицы Землемеров, но запутался в лабиринте узких улочек, где прихотливые изгибы и неожиданные повороты заставили его прошагать больше, чем надо было. Перейдя какой-то канал, он наконец оказался в знакомом квартале: Брабантская улица и кирпичные дома лесоторговцев. Пока он шел, все его внимание было поглощено тем, как бы не сбиться с пути; и когда он, перейдя бульвар, оказался перед особняком, окруженным живой изгородью, этот домик вдруг показался ему каким-то зловещим, хотя еще утром был, наоборот, привлекательным. Он попытался отогнать от себя эти нелепые мысли, объясняя их усталостью, и впредь решил ездить на трамвае.

И в этот момент он осознал, что уже больше получаса думает только о выражении лица и тоне медсестры: при всей вежливости, в ее разговоре сквозили какие-то намеки. Похоже, она решила, что он хотел попросить доктора о некоей услуге.

Уоллес идет вдоль живой изгороди, окруженной решетчатой оградой, останавливается у калитки и с минуту разглядывает дом. В первом этаже два окна, во втором – три, одно из которых (крайнее слева) приоткрыто.

Вопреки ожиданиям, он не слышит звонка, когда входит в сад. Закрыв за собой калитку, он пересекает посыпанную гравием площадку и всходит по четырем ступенькам крыльца. Потом нажимает на кнопку звонка: где-то вдали слышится звяканье. В лакированной дубовой двери проделано четырехугольное окошечко, застекленное и забранное вычурной решеткой: узор напоминает сплетенные стебли цветов с длинными гибкими листьями… или вьющиеся струйки дыма…

Через несколько секунд Уоллес звонит опять. Поскольку ему не открывают, он заглядывает в зарешеченное окошко – но внутри ничего не разглядеть. Он поднимает голову и смотрит на окна второго этажа. Из левого окна выглядывает старая женщина – она чуть-чуть наклонилась, как раз настолько, чтобы его было видно.

– Кого вам надо? – кричит она, видя, что он ее заметил. – Здесь больше никого нет. Вам бы лучше уйти, мой мальчик.

Интонация сухая и недоверчивая, но чувствуется, что ее можно задобрить. Уоллес спрашивает самым любезным тоном, на какой способен: