Когда она увидела его снова, после обеда, он был такой усталый, что даже заснул на столе. Чем он занимался все утро? Уж точно не телеграмму отправлял. И зачем он опять здесь болтается?

Эмилия считает, он врач, – что ж, может быть, и так. Одет хорошо, лицо серьезное. Мадам Жан пытается представить себе Уоллеса в больших очках, о которых говорила старая дева; действительно, самый настоящий врач. Что, впрочем, не мешает ему быть преступником.

«Знаете, странные у нас тут бывают врачи». А ведь это чистая правда. Вдобавок они тут и не очень знающие: все это заметили, когда была эпидемия. Но этот парень хитрец. Сумел даже комиссара обойти: можно было подумать, это он ведет допрос! Он так уверенно отвечал малышке Декстер, что она, бедная, больше ни слова сказать не посмела. Теперь у них мало шансов найти преступника.

Мадам Жан воображает себе странное стечение обстоятельств, при котором преступник оказывается во главе расследования. И поскольку ей никак не удается довести эту сложную логическую операцию до конца, она решает отвлечься от происходящего – и переключается на другие мысли.

Голос непомерной силы наполняет зал. Исходя от невидимых громкоговорителей, он ударяется о стены, оклеенные объявлениями и рекламными плакатами, и стены отражают, усиливают, размножают его, наделяют многочисленной родней: более или менее искаженными отзвуками и резонансами, среди которых простые слова теряются – они превращаются в голос гигантского оракула, могучего, невнятного и устрашающего.

Рев прекращается так же внезапно, как начался, и вновь становится слышен разноголосый гомон толпы.

Люди снуют во всех направлениях. Очевидно, они поняли – или думают, что поняли – переданное по радио объявление, так как суматоха усилилась. Среди передвижений на короткое расстояние, производимых на небольшом участке зала, – между расписанием и кассой, от указателя к киоску, – или в других местах, где наблюдается хождение с неясной целью, нерегулярное, хаотичное, – среди бурлящей массы, которую до этого лишь на миг прорезала какая-нибудь менее случайная траектория, теперь выделились несколько сильных течений; в углу берет начало длинная вереница, текущая через весь зал по четкой дугообразной линии; чуть подальше разрозненные стремления сливаются в направленный поток возгласов и быстрых шагов, который разбивается о двери; женщина дает пощечину маленькому мальчику, какой-то господин нервно роется в многочисленных карманах в поисках только что купленного билета; все вокруг кричат, тащат чемоданы, торопятся.

У доктора Жюара нет ни чемодана, ни билета. Его не интересует расписание поездов. Он не понял, о чем объявили по громкоговорителю. Характер его передвижений, как и все его поведение вообще, за это время не изменились: он делает пять шагов вдоль стены, между буфетом и телефонными кабинами, затем поворачивается кругом, делает два шага в обратном направлении, смотрит на свои часы, поднимает глаза к циферблату вокзальных часов, продолжает путь до первой кабины, затем поворачивает назад, останавливается, несколько секунд отдыхает… и опять неторопливо идет к буфету. Тот, кого он ждет, запаздывает.

Снова раздается предупреждающее потрескивание, и по залу прокатывается гром божественного голоса. Это чистый, сильный голос; и только внимательно прислушавшись к нему, замечаешь, что ничего из сказанного понять невозможно.

Последнее сообщение короче предыдущего. Никакой ощутимой реакции в толпе оно не вызвало. Доктор Жюар, застывший было на месте, снова принимается расхаживать взад-вперед у телефонных кабин.

Но эти слова, как будто не достигшие своей цели, оставили у него смутное тревожное чувство. Если объявление не предназначалось для пассажиров, то смысл его мог быть и таким: «Доктора Жюара просят подойти к телефону». Как-то в голову не приходило, что этот чудовищный голос мог взывать к нему. Впрочем, если вдуматься, маловероятно, чтобы помимо сведений об отправлении поездов вокзальные громкоговорители передавали еще и частные сообщения.

Оказавшись в очередной раз перед телефонными кабинами, маленький доктор замечает, что на них нет номеров, а стало быть, голос не смог бы уточнить, к которому из телефонов его просят подойти. То есть ему пришлось бы поочередно снимать трубку в каждой кабине… Не так уж это и трудно, а если бы какой-нибудь служащий спросил, зачем он это делает, он сказал бы, что не знает, в которую из кабин ему звонят. Простое, понятное объяснение. Но, к сожалению, есть риск вмешаться в чужие разговоры и ввязаться в еще одну скверную историю, как будто ситуация, в которую он попал, еще недостаточно сложна. Он вспоминает злосчастный день, когда познакомился с тем типом: именно так это и случилось, он неправильно набрал номер, а затем события стали разворачиваться с такой быстротой, что он оказался связан по рукам и ногам; и мало-помалу дело дошло до того, что он согласился… Впрочем, тот тип не оставил ему выбора.

А теперь еще Дюпон решил укрыться у него, как будто он единственный хирург в этом городе! Именно у него, «врача мафии»! Это определение, хоть и не очень-то подходящее в данном случае, вполне соответствует самоощущению, которое не покидает его после той, единственной встречи: он чувствует себя связанным. И поскольку он ни за что не станет использовать имеющуюся у него информацию против них, то его положение представляется ему однозначно: он у них в руках, в полной их власти. Малейший промах – и они избавятся от человека, который стал им не нужен. Например, если бы они вдруг узнали, что их последняя жертва со вчерашнего вечера скрывается у него в клинике…

Почему этот Уоллес не идет? Жюар начинает терять терпение. Не он добивался этой встречи; он только назначил место – здесь, на вокзале, – чтобы увести специального агента подальше от клиники. Слишком много народу крутится вокруг мнимого покойника.

Иногда маленький доктор даже удивляется, что катастрофа до сих пор не разразилась. Дюпона уже часов двадцать как не должно было быть в живых; а сам Жюар, предоставивший ему убежище… С другой стороны, он не мог обмануть доверие профессора и отдать его в руки врагов. Кстати, как бы доктор нашел их? Вот этим предлогом он и воспользуется, скажет еще, будто не разобрался, откуда был сделан выстрел, скажет, что… Но к чему все это? Тот тип не привык раздумывать, решая участь своих людей. С самого начала Жюар подсознательно понял, что подписал себе приговор, согласившись помочь профессору, – если бы еще от этой помощи был толк, но ведь того типа так легко не проведешь.

Однако сегодняшний день пока идет как обычно. Ничто не нарушает ровного течения времени. Дюпон спокойно ждет машины, которую обещал прислать за ним министр. По мере того как приближается час отъезда, к маленькому доктору постепенно возвращается самообладание.

Но теперь он боится, что этот некстати явившийся Уоллес в последний момент все испортит; непонятно, почему специальный агент опаздывает, ведь полчаса назад он так настаивал на этой встрече. У Жюара есть повод уйти, тем более что его профессиональные обязанности не позволяют ему торчать здесь до вечера, но он не решается: полицейский может явиться с минуты на минуту. И если у него сорвется встреча здесь, он пойдет на Коринфскую улицу, а этого нельзя допустить ни в коем случае.

Маленький доктор опять расхаживает между буфетом и телефонными кабинами: пять шагов туда, пять шагов обратно. Он не знает, на что решиться… Надо сделать паузу. Он смотрит на свои часы – хотя двадцать секунд назад проверял время по вокзальным часам. Он назначает себе предельный срок ожидания опять и опять – и вновь остается на месте.

Слева от часов красными буквами полуметровой высоты написано: «Не загораживайте выход».

А справа синими буквами по желтому фону – реклама газеты: «Уезжая, возьмите с собой "Время"».

Жюару вдруг приходит в голову, что его надули; это настолько очевидно, что вызывает почти физическое ощущение, вроде того, которое испытываешь, шагнув мимо ступеньки и теряя равновесие.