— В подобной ситуации это самое лучшее.

Ну что же, опять Бэзил Кук с его цепочками свиней. Они уже помогли разгадать тайну датировок, приписываемых находкам с берегов озера Туркана. В частности, возраст черепа 1470, найденного Ричардом Лики и принадлежащего Homo habilis, уменьшился с 2,9 до 2,0 млн. лет. Не исключено, что свиньи внесут свои коррективы и в датировку нашей Люси. Однако они могут лишь увеличить, а не уменьшить ее возраст. По мере того как я рассматривал исключительно примитивные костные остатки животных из нашей коллекции, во мне крепла уверенность, что так именно и произойдет.

Однако в те времена моим предположениям не суждено было выйти из разряда гипотетических. Оказалось, что хотя Бэзил Кук и проследил линии свиней вплоть до уровня в четыре миллиона лет, он был еще не готов обнародовать свои результаты. Фактически до 1978 года он хранил молчание, а затем опубликовал статью, в которой, сравнивая свиней Хадара и Омо, писал: «Для Люси более правдоподобен возраст 3,0–3,4 млн. лет, чем цифра 2,9 млн., которую дал анализ базальтового слоя».

Эта на первый взгляд простенькая фраза была равносильна взрыву бомбы. Она означала, что базальт относится не к периоду Маммот, а к периоду Гилберт, что древность Люси возрастает до 3,3–3,4 млн. лет, что фрагменты челюстей, найденные в самом низу, под базальтом, могут насчитывать 3,7 млн. лет.

Я много бы дал, чтобы получить эту информацию еще в 1975 году. Это упростило бы некоторые проблемы. Может быть, мне следовало дождаться выводов Кука. Но тогда я должен был сообщить о находках Хадара. Нельзя во всеуслышание объявить о каком-нибудь открытии, а потом умолкнуть. Публика требует от вас подробностей. Я выпустил в свет статью — и совершил ошибку. Вообще в своих ранних публикациях я допустил несколько промахов. В первой статье мы с Тайебом слишком высоко поместили слой базальта. Затем появилась вторая статья о Люси и челюстях — и вместе с ней вторая ошибка: я отнес описываемые находки к разным видам. Позднее, касаясь вопроса о датировках, я выступил с цифрой три миллиона лет для базальтового слоя. Оказалось, что я сделал третью ошибку. Для ровного счета. Одна — в геологии, одна — в антропологии, одна — в датировке. Но ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. В процессе работы все можно исправить.

Возвратившись в США в 1975 году, я оказался в совершенно иной ситуации, чем год назад. В тот раз я перерасходовал свой бюджет, мало что нашел и едва не прослыл плохим организатором полевых исследований. Теперь же я обладал самой сенсационной находкой в мире, и ученые из многих стран хотели работать со мной. Деньги перестали быть для меня серьезной проблемой. Журнал National Geographic, проявивший великодушие после того, как шахта начала выдавать на-гора самородки, заказал мне статью и решил послать следующей осенью в Эфиопию фотографа Дэвида Брилла, чтобы сделать для нее иллюстрации. Почти одновременно к нам собиралась приехать французская киногруппа. Национальный научный фонд возобновил свои ассигнования.

Но самым важным для меня было то, что датировки Аронсона и палеонтологические изыскания, произведенные Греем и мной, убедили большинство ученых в научной добросовестности и профессионализме наших исследований в Хадаре. Теперь они были согласны рискнуть своим временем и репутацией, чтобы принять участие в экспедиции.

Вместе с тем находка Люси накладывала на меня повышенные обязательства. В 1974 году мне было предоставлено место куратора отдела антропологии Кливлендского музея естественной истории. Я стал постепенно отбирать лучших студентов, которые заканчивали университет «Кейс-Вестерн» и хотели писать свои диссертации у меня в музее. К тому же мне предложили читать курс лекций. В результате у меня едва хватало времени для работы над статьей о полевом сезоне 1974 года, которую я все же написал в соавторстве с Тайебом и Коппансом. Суть ее заключалась в описании находок двух видов гоминид: во-первых, «челюстей Алемайеху», принадлежавших чрезвычайно примитивному Homo, и, во-вторых, маленькой Люси, представляющей собой нечто иное.

Сегодня я взял бы эту статью обратно, если бы мог. Ее публикация была для меня хорошим уроком, чтобы в будущем не торопиться с выводами. Я вовсе не стыжусь описательной части статьи. В этом я стремился подражать робинсоновским характеристикам южноафриканских австралопитеков и думаю, что мое описание было не хуже. Но вот интерпретация находок… С тех пор я кое-чему научился и сегодня сделал бы иные выводы. Несмотря на поддержку таких авторитетов, как Мэри и Ричард Лики, я больше не считаю, что «челюсти Алемайеху» принадлежат человеческому существу. Точно так же я больше не думаю, что Люси представляет собой нечто отличное от обладателя челюстей. Она — всего лишь уменьшенный вариант того же самого типа.

Моим величайшим желанием в 1975 году было вернуться в Хадар. Однако после конца полевого сезона 1974 года политическая ситуация в Эфиопии начала существенно изменяться. Всё контролировали военные, без их ведома ничего нельзя было делать. К тому же назревала война с Эритреей. Поэтому, когда в сентябре 1975 года я вернулся в Аддис-Абебу, в посольстве США мне сказали, что о поездке в Афар нечего и думать. «Мы не хотим, чтобы вы туда ехали. Иначе нам придется вас спасать». Я узнал, что с точки зрения Эфиопии опасность конфликта с Эритреей была вполне реальна. Однако я оценивал ситуацию по-иному. Столкновения обычно происходят в пограничных районах. Для того чтобы попасть в Хадар, вооруженным отрядам пришлось бы пересечь обширные малонаселенные территории, где живут только афары, которые наверняка дадут им отпор. Вероятность того, что отряд эритрейцев сможет проникнуть в район Хадара и уцелеть, была незначительной. Если нарушители столкнутся с племенами, им не удастся вернуться живыми.

Мое мнение поддержал археолог и историк Ричард Уилдинг, осуществлявший поставки продовольствия и оборудования для нашей экспедиции. Это был типичный англичанин колониального склада. Аддис-Абеба много лет была для него родным домом, и он никогда не собирался покидать этот город. Хладнокровный и невозмутимый, он терпеливо переносил неудобства, связанные с политическими неурядицами. Если на улице взрывалась бомба, он не обращал на это внимания. Когда кончалась вода в водопроводе или на местном рынке исчезало продовольствие, он воспринимал это как необходимую плату за желание жить в стране, которую любишь. Что-то он припрятывал, что-то выклянчивал, а без чего-то мог и вовсе обойтись.

Поддерживаемые Уилдингом в оценке ситуации и уверенные в том, что правительство окажет нам необходимую помощь, мы с Тайёбом накануне отъезда из Аддис-Абебы в Хадар созвали на совещание всех членов экспедиции. Я сказал им, что всякий выезд в пустыню при такой неспокойной обстановке связан с определенным риском. Трезво оценив степень этого риска, я решил для себя, что игра стоит свеч. Но любой из членов экспедиции, кто думает иначе, волен уехать без всякого стеснения; стоимость обратного билета на самолет будет возмещена за счет экспедиционных средств.

Никто не произнес ни слова. Тогда я повторил свой вопрос, и все сказали, что хотят ехать в Хадар. Это меня не удивило. Наша группа была необычной. Действительно, в Хадаре не было особого комфорта, но все члены экспедиции, включая и меня, любили это место. Оно удерживало нас своей красотой, уединенностью, тишиной. А ведь была еще и работа, она создавала ощущение, что в любой момент может произойти нечто значительное. Если вы помешаны на прошлом — а все мы были действительно на нем помешаны, — то лучшего места в мире не найти.