Мое первое публичное сообщение о находке коленного сустава было заслушано на конференции антропологов, организованной в Нью-Йорке в 1974 году фондом «Уэннер-Грен», который был основан шведским промышленником для развития антропологических исследований.

Все спрашивали меня, кому могли принадлежать эти кости. Я отвечал, что еще не знаю наверняка; во всяком случае, двуногому существу очень небольшого роста. Если это был австралопитек, то самый миниатюрный из всех найденных до сих пор. Я думал, что убедил всех, но, когда мы встретились на завтраке с Мэри Лики, она сказала:

— Я не буду называть вам имен, однако некоторые из участников конференции считают, что эти кости принадлежат какой-то низшей обезьяне.

— Это не так, — сказал я.

— Конечно, нет. Мы-то с вами знаем это. Но, когда открывают что-то новое, всегда находятся скептики. Все эти анатомы слишком высокого мнения о себе. Они не допускают мысли, что можно найти нечто отличное от уже известного.

— Они так говорят?

— Конечно, именно так. Но вы не отступайте, ведь вы знаете, что нашли. Они просто завидуют. Говорят, посмеиваясь: пусть он это опубликует-тогда-то мы с ним и разделаемся.

Я не мог сразу опубликовать статью о своей находке. Мне надо было возвращаться в Кливленд и продолжать преподавательскую работу. Ассигнованные мне на два года 43 тысячи долларов были почти целиком израсходованы уже в первый сезон, и я не мог просить Национальный научный фонд о дополнительной субсидии. Тогда я решил в конце одной лекции, которую читал в Кливлендском музее естественной истории, прямо обратиться с просьбой о финансовой помощи экспедиции. К моему удивлению, вскоре у меня оказалось 25 тысяч долларов, в основном пожертвованных супружеской четой из Кливленда.

Ситуация была довольно деликатной. Мне впервые приходилось собирать деньги таким способом вместо обычного письменного обращения к какому-либо общественному фонду. Я просто-напросто брал шапку в руки и протягивал ее частным лицам, а не официальным организациям.

Была и другая причина нервничать. Год назад у меня уже произошла ссора из-за денег. Один американский ученый, услышав об афарской экспедиции, сообщил, что осенью собирается посетить Африку, и спрашивал, сможет ли он недели две поработать в нашей экспедиции. Когда я дал согласие, он выразил надежду, что ему будут платить не только за дни работы в Хадаре, но и за все время, проведенное в Африке. Я ответил ему прямо: «Я смогу платить вам только за дни, проработанные с нами, и не несу ответственности за то, что вы будете делать в другом месте». Ученый обиделся и отказался от поездки в Хадар.

Я совершил ошибку и нажил себе врага. Мне нужно было вежливо объяснить, что из-за недостатка средств я не в состоянии полностью удовлетворить его требования. Но тогда я был слишком раздражен грубой попыткой урвать с нас побольше. Позднее я научился дипломатии. Именно благодаря ей мы были с Тайебом в прекрасных отношениях. Оба мы понимали, что должны быть более терпимы. Когда возникал какой-либо «франко-американский конфликт», мы садились за стол и обсуждали ситуацию. С Тайебом это было легко, так как мы уважали друг друга. С некоторыми другими приходилось быть осторожнее. Я начал понимать, что антропология — это не только поиски костей.

Но кости помогали, особенно если это были хорошие кости. Я не слышал никаких ворчливых придирок по поводу коленного сустава на конференции фонда «Уэннер-Грен». Большинство участников восхищались находкой. Вскоре я понял, что все это помогает моему продвижению: общаясь с другими учеными, я и сам приобретал вес. Теперь у меня были собственные уникальные остатки гоминид и несколько прекрасных находок млекопитающих. Ученые, которые год назад слушали меня только из вежливости, стали серьезно интересоваться нашей работой в Хадаре. Одним из них был Бэзил Кук, специалист по ископаемым свиньям; он согласился изучить соответствующий материал из Хадара. Несколько французских экспертов были так заинтересованы находками млекопитающих, сделанными в первый год экспедиции, что пожелали принять участие в полевой работе следующего сезона. В их числе был Мишель Беден — его прельстили своим обилием и качеством остатки слонов. Договор о работе подписали также Вера Эйзенманн (предмет исследования — лошади), Жермена Петтер (хищники), Жан-Жак Йегер (грызуны) и Клод Герен (носороги). Год назад экспедиция занималась главным образом геологией и осмотром местности, специалистов — палеонтологов явно не хватало. Теперь же в равной степени были представлены все три направления. Дела складывались отлично. И вот когда мы уже получили деньги для экспедиции, заключили договора со всеми специалистами и собрались лететь в августе в Эфиопию для подготовки полевых исследований, пришло известие, которое привело нас с Тайебом в состояние шока. Министерство культуры сообщало в своем письме, что право на работу в Хадаре и нашу компетентность оспаривает другой исследователь.

Им оказался Ион Кэлб, американец, живший в Аддис-Абебе и будто бы занимавшийся какими-то изысканиями в области геологии. В свое время мне его рекомендовал Тайеб. В первый полевой сезон Кэлб работал в Хадаре, но отношения у нас не сложились. Когда мы с Тайебом прибыли в Аддис-Абебу, мы столкнулись с ним в министерстве, где он демонстрировал список наших недочетов и правонарушений: плохая научная работа, несоблюдение контрактов, подкуп населения, разжигание межплеменных конфликтов. Министр прочел этот документ и сообщил нам, что, пока обвинения эти не будут опровергнуты, он не даст разрешения на новые работы.

Тайеб был ошеломлен. Он чуть не упал в обморок. Единственный раз я видел, как этот энергичный сангвиник был близок к тому, чтобы расплакаться. Делать было нечего, пришлось начать переговоры. И я занялся ими. Кэлб предлагал пригласить для разбора дела незаинтересованного арбитра. Я согласился и назвал имя Кларка Хоуэлла. Но Кэлб отверг Хоуэлла; оказалось, что у него уже есть кандидат — тот самый ученый, с которым я поссорился из-за оплаты его пребывания в Африке. Я знал, что этот человек до сих пор зол на нас, и поэтому отвел его. Я объяснил министру, что человек, никогда не работавший с нами в полевых условиях, не в состоянии судить о нашей компетентности и поэтому не может быть арбитром. Министр посчитал этот аргумент обоснованным. Я стал называть другие имена, предложил заслушать по телефону мнение Национального научного фонда, но оказалось, что, поскольку это правительственная организация, она не вправе высказывать суждения о своих ученых. Я все-таки написал обо всем Хоуэллу, и тот послал министру довольно сердитое письмо.

Мы ходили в министерство каждый день в течение двух недель, и постепенно чаша весов стала склоняться в нашу пользу. Я думаю, в конце концов министр понял, что мы вполне компетентные ученые, а Кэлб, возможно, не является таковым. Поэтому он выдал нам разрешение, посоветовав Кэлбу либо заключить с нами мир, либо выйти из игры. Кэлб выбрал последнее.

На заключительном этапе этого разбирательства я почувствовал, что начинаю заболевать. В день, когда мы получили разрешение, у меня началась лихорадка. Едва добравшись до телефона, я попросил Кэлба вернуть наш лендровер, который он еще в конце прошлого сезона поставил в свой гараж. Кэлб ответил, что машины у него больше нет, и повесил трубку. Я слег.

Но в это время возвратился к жизни Тайеб. Он узнал, что за лендровер полагался налог, однако Кэлб, несмотря на уведомление, не стал его платить. Он просто вернул машину в таможню, а потом потерял ее технический паспорт. После этого не осталось никаких документов о провозе машины в страну и никакого способа их возобновления. К счастью, у меня сохранилась ксерокопия технического паспорта, и с ее помощью Тайеб мог получить документы на лендровер. Вооружившись пачкой бумаг, Тайеб, подобно танку, стал громыхать по бюрократическим колдобинам. Он переходил из приемной в приемную, махал руками, бумагами, заставляя чиновников ставить на них печати. Наконец, он добрался до человека, который сказал ему, что ксерокопия не действительна и что для возвращения лендровера нужен оригинал технического паспорта.