И раскатисто гудит индийский гонг…
Альбинос поддержал певца:
В этих джунглях мне так странно
Целовать тебя, гитана,
Ожидая нападенья анаконд…
И вот уже вся команда с неожиданной удалью подхватила припев песни, отбивая себе такт взмахами вёсел:
Дай мне свои губы цвета бронзы,
Цвета окровавленного солнца!
Фёдор знал слова этой песни, хотя не понимал половины того, что они значат.
Ты тоскуешь по коктейлям и проспектам,
Но к чему тебе убожеский уют?
Здесь опасно, здесь прекрасно, и совсем ещё не ясно,
Нас отравят, четвертуют иль сожрут.
Дай мне свои губы цвета бронзы,
Цвета окровавленного солнца!
Даже на губах Хардова появилась еле заметная улыбка, когда команда дружно подхватила припев. Лишь бородач-рулевой, морщась, вслушивался в слова старинной песни, словно пытался вспомнить что-то ускользающее.
Здесь тревожно завывают обезьяны,
И покоя нет от мух и дикарей.
Я ласкаю твоё тело, и отравленные стрелы
Отклоняют завитки твоих кудрей.
Фёдор подозревал, что и гребцам невдомёк многое из того, о чём они поют. Эта песня, наверное, была как артефакт великой ушедшей эпохи, как и другие артефакты, которые иногда привозили купцы, чьё предназначение стёрлось из памяти людей. И потом батя рассказывал, что нигде больше – ни в Дубне, ни в других местах – гребцы не пели этой песни, – застольными-то были другие! – лишь здесь, проходя реку Сестру.
Крокодилы неподвижны, словно бархат,
И устало, и уныло стонет лес.
Но признайся, что ты рада, что любовь на Рио-Гранде
Элегантней, чем последний «мерседес».
Слова были странными, ускользающими от понимания, может быть, даже тёмными, но прекрасными. Они напоминали Фёдору то, что он пережил недавно, глядя на звездопад. Возможно, эта песня – и артефакт ушедшей эпохи, но что-то говорило Фёдору, что она намного больше, что она часть той тайны, которая вот-вот откроется юноше.
Дай мне свои губы цвета бронзы,
Цвета окровавленного солнца!
«Боже! Как же прекрасен мир, в который есть возможность возвращения», – мелькнула в голове у юноши совсем уж шальная мысль. Словно в полузабытье восторга Фёдор увидел, как Хардов поднёс к губам какой-то манок и беззвучно подул в него. И тут же к голосам команды присоединилось множество других голосов. Целый радостный хор в ожившей ночи пел теперь:
Дай мне свои губы цвета бронзы,
Цвета окровавленного солнца…
А Фёдор и сам не понял, почему он стал править лодку к правому берегу. В туман,
(дай мне свои губы цвета бронзы)
который теперь не был просто туманом. В нём появились цвета, яркие и чистые, он забурлил колоритом, как будто лодка шла через хвост радуги. И стало светло, куда-то подевалась ночь, и Фёдор увидел, что игривый туман, заблестевший, как утренний морозный снег, сложился в женское лицо невообразимой красоты. Это огромное лицо не испугало юношу, скорее наоборот, что-то в его сердце потянулось к нему, и ощущение открывающейся тайны стало ещё острее, а лицо уже растаяло. Лодка скользила по чистой прозрачной воде, а потом туман закончился. И приглушённый хор, певший про «губы цвета бронзы», остался где-то позади. Люди молчали, поражённые в самое сердце радостью, которую никто из них не переживал прежде. И красотой открывшейся картины.
Вокруг были зелёные холмы, покрытые сочной травой, и с них ниспадали пенные водопады. Воздух звенел такой дивной прозрачностью, что, казалось, можно было задохнуться и сейчас заложит уши. «Вот почему я подумал про радугу, – решил Фёдор, глядя на весело падающую воду, в брызгах которой и вправду застряли кусочки радуги. – Какая красота!»
Река вела к тихой заводи между холмами, и юноше показалось, что впереди, на далёком берегу он различил облачённую в белое женскую фигурку.
– Хардов, где мы? – тихо и изумлённо произнёс Кальян. – Куда делась ночь? Что это за место?
– Река Сестра, – сказал гид. В его голосе был покой, который нарушал лишь лёгкий оттенок мечтательности. – Это самое светлое место на канале.
Кальян помолчал. Потом всё же спросил:
– Но как? Река Сестра убрана в трубы. Я ведь много раз проходил здесь. И потом… всего в двух шагах от… Второго. Совсем рядом.
– Именно так. И хоть визит сюда нарушает все мои планы, смотри, капитан Кальян, на это диво. Смотри и запоминай.
Кальян, казалось, раздумывает, глядя по сторонам. Наконец, он страстно проговорил:
– Как же может нарушать что-либо такая благодать?
– Благодать, говоришь? – улыбнулся Хардов, и снова непривычным оттенком мечтательности полоснуло из его глаз. – Ты прав. Но время здесь течёт по-другому. И я не знаю, сколько его пройдёт – минуты, дни, недели, – прежде чем мы снова окажемся на канале. Это сбивает все мои расчёты. Но только здесь Муниру окажут помощь. Я думаю, он это заслужил.
– Конечно, конечно, – с готовностью согласился Матвей.
– А вы все сможете отдохнуть сердцем. И телом, раз уж в нашем рейсе вышла заминка.
– А? – негромко произнёс Кальян, скосив взгляд на бородача-рулевого.
– Ему здесь станет лучше. Наверное, он бы излечился полностью, если бы пожил здесь. Но столь долгим отпуском я не располагаю, капитан.
Фёдор слушал их беседу, жадно впитывая каждое слово. Только что голос, внутренний голос, порой так похожий на батин, произнёс: «Хардов не совсем прав. Визит сюда намного важнее». Только звучал он сейчас не насмешливо. Были в нём спокойствие, сила и какая-то восхитительная радость от… чего? Тайны? Понимания? До которых остался один только шаг?
«Самое светлое место на канале, – подумал Фёдор, – и ведь действительно всего в двух шагах от Второго. Но почему батя никогда о нём не рассказывал, об этом месте? Не был здесь? Конечно. О таком невозможно умолчать. Не был. Как и Кальян. И никто из гребцов. Только Хардов. Так кто же ты на самом деле, гид Хардов? Кто?! Если тебе открыта такая благодать? И почему предпочитаешь вести лодку сквозь тьму, если здесь столько света, а ты здесь желанный гость?»
Далёкий берег стал ближе, и Фёдор убедился, что их действительно ждали – женщина в белом приветливо помахала рукой.
– Там женщина, – восхищённо проговорил Кальян. – Прекрасна, как утренняя заря.
Хардов кивнул, и Фёдору показалось, что гид чуть смутился.
– Я никогда не говорил таких вещей, – удивлённо пролепетал здоровяк. – Но это так – как утренняя заря! – и Матвей вдруг расхохотался.
Хардов улыбнулся, глядя на капитана, и тихо сказал:
– Ты ещё не видел и половины.
Весёлые морщинки сошли с лица здоровяка. Он словно что-то вспомнил:
– Но это она? Да?! О ней говорил…
Кальян сбился, на миг тёмный отсвет мелькнул в его глазах, но вот уже всё прошло.
– Говори, – поддержал его гид. – Здесь вещи можно называть своими именами. Слова здесь чисты и не замутнены иными смыслами. Да, паромщик говорил о ней. Но речная дева вовсе не ведьма.
– Конечно же нет! – горячо откликнулся Кальян.
Женщина была одета в простую белую тунику, как на старинных картинах, что показывал дядя Сливень. Фёдор вглядывался в юное лицо прелестной хозяйки, ожидавшей на берегу.
«Вот почему заря, – радостно думал юноша, даже перестав удивляться своему новому, незнакомому прежде строю мысли. – У неё нет возраста. Утренняя заря существует с начала времён, но она всегда юна».
