«На голограмму – вот на что это было похоже, – вспомнил Хардов. – На чудовищную голограмму, нарисованную прямо в небе. Только ты знаешь, что это не так».

Монолитная громада памятника, охваченная бледно-зелёным светом, повисла в черноте неба, раскалывая пространство. Присутствие злой воли, всегда ощутимое в этом месте, сейчас сделалось неодолимым. Хардов подумал, что этот низкий пустотный звук становится объёмней, наполняясь глубиной и силой; только звук не был просто странным, плохим – присутствовало в нём что-то невыразимо иное, словно он нащупывал внутри каждого камертон ужаса и прекрасно резонировал с ним. Гид видел, что лодку вот-вот затопит неконтролируемая животная паника. А потом Хардов услышал хлопанье крыльев: Мунир взлетел – и гид понял, что может прикусить губу до крови. «Второй… Вы не должны оказаться на линии его взгляда, – услышал на мгновение Хардов голос Тихона, – иначе всё самое скверное и мерзкое на канале будет знать о вас. Если вы, конечно, выживете». Только это было старое воспоминание, когда он учил их, ещё совсем желторотых юнцов.

– Нет, Мунир, я запрещаю тебе! – хрипло закричал гид, прекрасно понимая, что ворон никогда бы не ослушался его и что сейчас Мунир действовал, повинуясь подлинному, хоть и невысказанному приказу Хардова.

«Вот ещё одно существо, которое я люблю, готово погибнуть из-за тебя», – горько подумал он. И посмотрел на того, кого некоторое время назад, ещё в безопасной Дубне назвал Вторым. Лик каменного Сталина был обращён к луне, такой же бледно-зелёной, как и свет прожекторов, и это стало единственным маленьким подарочком, который судьба преподнесла сегодня Хардову. Если только не дразнила. Второй смотрел в другую сторону: грозный взор пустых каменных глаз был направлен на шлюз № 1, следя за теми, кто желал появиться оттуда и войти в канал без его ведома. Может, такое случилось просто потому, что луна стояла в той стороне, а может, они с Тихоном все верно рассчитали, но… Гид снова обернулся ко входу в канал – лодка продвигалась всё медленнее, да и руль стал опять вырываться из рук мальчишки.

– Давайте, давайте, парни! – Хардов скосил взгляд на памятник и с трудом заставил себя говорить дальше: – Осталось чуть-чуть. Давай…

Голос гида всё же сорвался. Может, лишь слегка запершило в горле и возникла необходимость прокашляться. Хардов видел, что творилось в перекрестье бледно-зелёных лучей. Он подумал, что судьба, скорее всего, всё же дразнила их. Камертон внутри звучал громче: леденящий кошмар прокрался в кровь, заставляя её стыть в жилах.

– Давайте, парни!..

Прямо на глазах гида каменный Сталин начал медленно поворачиваться. Он оборачивал к ним лицо. Каменный вождь искал их.

(в туман, из которого нет…)

Фёдор всем телом навалился на руль, который вдруг ожил, налился огромной силой, направляя лодку прочь от входа в канал. Он слышал голос Хардова, «Давайте, парни!», и ещё он слышал поскуливание бородача-рулевого, который как-то странно привстал на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел на чужой берег.

«Прекрати! Перестань! Это всё из-за тебя!» – хотел было закричать на него Фёдор и понял, что, наверное, уже поздно. Возможно, бородач-рулевой был действительно виноват, но только что с чужого берега пришло властное повеление бросить руль и взглянуть на Второго.

Фёдор, сопротивляясь, посмотрел на памятник. Голова каменного Сталина словно притянула его, сделалась огромной, а потом юноша почувствовал, что сон и явь соединились. Потому что пустые каменные глаза вождя стали открываться. И в них плескался холодный свет. Именно эту голову, лежащую на илистом дне под мутными слоями воды, Фёдор видел в своём страшном сне накануне бегства из дома. Именно этот мёртвый свет был в открывшихся глазах, когда они искали его в липком ночном кошмаре. Свет становился всё интенсивнее, наливаясь какой-то неведомой жуткой жизнью, и как только взгляд каменной головы упадёт на их лодку…

(уже неважно, что будет потом. Безразлично)

Вдруг Фёдор почувствовал, как будто что-то вытащило его из липкой втягивающей воронки. Какая-то сильная рука. И что-то тёплое и

(радостное?)

надёжное словно коснулось его сердца. Этот мёртвый свет, две горящие точки глаз, заметно потускнел. Словно между лодкой и чужим берегом встала лёгкая полупрозрачная пелена защиты. Фёдор поднял голову.

Над ним летел Мунир, ворон гида Хардова. Нет, не совсем так. Мунир парил в далёкой вышине над лодкой, широко распахнув крылья. Слишком широко, и, наверное, никакая другая птица в мире не смогла бы сделать такое.

(Ты ведь знаешь, что Мунир не совсем птица)

в туман, из которого нет…

«Вот кто сейчас спасает нас», – подумал Фёдор. Каким-то странным образом юноша понял, что крылья Мунира и были этой полупрозрачной защитной пеленой. Они словно истончились, вытягиваясь в разные стороны, крылья росли, пока не заслонили часть неба. Сам ворон стал уже маленькой точкой высоко над ними, а крылья растягивались и продолжали увеличиваться, превращаясь в подобие огромного зонтика, концы их уже почти коснулись воды. И этими невероятными крыльями, этой охватывающей сферой, ворон сейчас укрывал их. Мунир прятал лодку от ищущего взгляда Второго, заслонял её собой от внешней злобы реки и злобы ночи, позволяя сердцам людей передохнуть, забыть на минутку о неодолимом страхе и биться ровнее. И что-то в этой полупрозрачной пелене…

«Это любовь, я вижу её сияние!» – изумлённо проговорил внутри Фёдора восторженный и испуганный мальчик.

«Это то, что всё ещё не даёт этому миру сдохнуть», – произнёс внутри него гораздо более зрелый голос.

– Боже, я, наверное, схожу с ума от страха, – уныло и протяжно, будто находясь внутри своего собственного замедлившегося времени, пролепетал Фёдор. – Во мне спорят голоса.

«Не будь ребёнком, Тео, – одёрнул его зрелый голос. – Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».

Фёдор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надёжная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по тёмной воде значительно веселее, на лицах людей читались испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали вёслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нём что-то очень интимное, и Фёдор вдруг сообразил, что слышит, как бьётся сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Фёдор снова посмотрел наверх – по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зелёных смазанных пятна. «Это его взгляд, – понял юноша. – Его глаза».

– Давайте гребите! – неожиданно закричал Фёдор. – Быстрее, он ищет нас!

И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нём. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то ещё, чего юноша никогда не встречал прежде. Всё это было мимолётным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.

– Гребите, гребите, – болезненно морщась, произнёс он. – Теперь уже недалеко.

А Фёдор всё ещё пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.

– Гребите! – прохрипел Хардов. – Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.

Два бледно-зелёных пятна, блуждающих по куполу, становились всё ярче и всё более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему, левому, берегу башни, отмечающей вход в канал, было чуть больше двадцати метров. Фёдор выдохнул, сосредоточенные лица гребцов блестели от пота. Но люди старались: расстояние до невидимой линии, соединяющей по воде оба берега, ворота канала, ещё сократилось.