Американец заметил:

— Должен сказать, что даже самые ярые наши изуверы воспринимают ныне эти старинные доктрины не так серьезно, как вы, по—видимому, думаете.

— Не сомневаюсь. Но они яро осуждают себя за это. Что делает их еще более жалкими. Ибо они усугубляют скудоумие искренностью.

Светлая улыбка играла на лице графа, когда он произносил эти слова. Очевидно было, что мысли его уже витают в какой—то иной дали. Проследив его взгляд, епископ увидел, что тот покоится на "Фавне", голова и плечи которого купались теперь в теплом потоке света. Под их мягкими прикосновениями древнее изваяние, казалось, пробудилась от дремоты. В венах его начала пульсировать кровь. Статуэтка пришла в движение, она, выразительным олицетворением радости, властвовала над всем, что ее окружало.

Мистер Херд, чьи глаза не могли от нее оторваться, только теперь осознал все значение того, что он сегодня услышал. Скоро его осенило, что перед ним выражение не одной только радости. Иное качество, неуловимое и неодолимое таилось в нежной грации этой фигурки: элемент тайны. Перед ним, скрытое в бронзе, маячило благосклонное прорицание.

Но как ни ломал он голову, прорицание не облекалось в слова.

Что это было?

Послание, обращенное сразу ко всем, "любовное и загадочное", как отозвался о нем старик. Да, конечно! Приветствие от неизвестного друга из неизвестной страны; что—то знакомое по смутному прошлому или далекому будущему, глаголящее о благоденствии — отчетливо зримое, но невыразимое, как замирающая улыбка детства.

Под вечер мистер ван Коппен отвез епископа вниз в коляске, которую нанимал обычно на все время своего пребывания на Непенте. Дорогой они, вдосталь наговорившиеся с графом, все больше молчали. Американец, казалось, о чем—то размышлял. Взгляд мистера Херда с некоторым беспокойством блуждал по окрестностям.

— Не нравится мне это новое облако над вулканом, —заметил он.

— Похоже на пепел. И похоже, что его может снести в нашу сторону, не так ли? — если ветру хватит силы его сдвинуть. Вы часто видитесь с графом? — поинтересовался американец.

— Совсем не так часто, как хотелось бы. Какие великолепные телячьи котлеты мы ели сегодня! Такие белые, нежные. Ничего общего с телятиной, которой нас потчуют в Англии. И это ароматное вино замечательно к ним подходит. Из его собственного винограда, я полагаю.

— Весьма вероятно. С маленького виноградника, который доставляет ему так много прекрасных вещей, — американец негромко хмыкнул. — Что касается английской телятины, мне еще ни разу не довелось отведать достойной употребления. Если не забивать теленка, пока он не обратится в корову, — что же, ничего кроме говядины и не получишь.

— Говорят, англичане не умеют готовить, несмотря на превосходное качество их продуктов.

— Боюсь, беда именно в продуктах. Англичане все приносят в жертву размерам. Варварство какое—то. Одни жирные саутдаунские бараны чего стоят. То же и с птицей — крупной, но безвкусной, ничем не похожей на малюток, которых вам подают здесь. Скажем, гусь — замечательно вкусная птица. Но если растить его только ради веса, гибнет и качество мяса, и его вкус, и получается не птица, а комок резины.

— А яблочный соус?

— Я не люблю яблоки ни в каком виде. По—моему, это просто кислый картофель. В Америке поедают огромное количество яблок. От этого наши женщины становятся плоскими, как доска — что спереди, что сзади — особенно в восточных штатах. Все из—за яблок. За употребление яблок следует взимать налог. Они губят женскую фигуру. Не уверен также, что от них не скисает характер.

— А как вам наши английские овощи?

— Не могу сказать, чтобы я был от них в восторге, мистер Херд. Брюссельская капуста, скажем, я очень неравнодушен к брюссельской капусте. Но то, что вам подносят в Англии, напоминает размером банную губку да и вкусом, признаться, тоже. А морковка! Морковке положено быть маленькой, круглой и желтой, она должна таять во рту, как слива. А ваши морковки и не морковки вовсе. Их можно брать с собой на прогулку вместо трости. И еще горох. Вот что мне совсем не по душе —английский горох. Для меня он слишком велик и прыгуч.

— Прыгуч?

— Именно. Прыгуч. Никогда не забуду первого знакомства с ним, — засмеявшись, продолжал он. — На блюде лежало две—три горошины, всего две или три, для четвертой места уже не осталось. Вылитые пушечные ядра. Что по их мнению я должен делать с этими штуками? — удивился я. Лакея спрашивать не хотелось. Кому приятно показаться невежественным иностранцем? Хорошо, я перегрузил одну к себе на тарелку, решив выяснить, нет ли чего—нибудь съедобного под ее скорлупой, и тут эта чертова штука вывернулась у меня из—под ножа и грохнулась об пол. Гром пошел такой, будто я мраморный шар уронил. Я потребовал щипцы для орехов: "Принесите самые большие, какие найдутся", — сказал я. Вообще никаких не нашлось. Однако я не из тех людей, мистер Херд, которые пасуют перед овощем, если это конечно был овощ, потому что он, понимаете ли, вел себя скорее на манер какого—нибудь окаянного минерала. Я послал за метрдотелем и доверился ему во всем. Я старался говорить с ним по—английски, вот как с вами сейчас говорю. "Как у вас называются эти штуки?" — спросил я. — "Мозговой сорт, сэр". — "Ага, я так и думал, что это не горошек. У вас там в меню написано petits pois[62], так вы бы лучше исправили. А теперь объясните, как их едят?" — "Просто кусают, сэр" — "То есть?" — "Просто кусают!" — Разумеется, я ему не поверил. Я решил, что это такой английский юмор, тем более, что второй лакей все время смотрел в сторону. И все же я, как дурак, сказал себе: "Попытка не пытка". Видите ли, для человека моих лет у меня довольно острые зубы. Только благодаря этому мне удалось добиться того, что не всякому юноше окажется по силам. Я сумел вонзить их в самый мягкий из этих мозговых предметов. Да, но как вытащить их обратно? Метрдотель, естественно, испарился. А второй лакей стоял у окна спиной ко мне. Видимо, разглядывал улицу, пытаясь понять, скоро ли пойдет дождь.

Этим небольшим взрывом эмоций миллионер, похоже, исчерпал то, что имел сказать.

Он размышлял... Корнелиусу ван Коппену нравились талантливые вруны. Он кое—что смыслил в тонком искусстве лганья. Это искусство, любил повторять он, к занятию которым не следует допускать дураков. В нем и так подвизается слишком много любителей. Бездари только вредят профессии. Они и себе добра не приносят, и людей приучают никому не доверять, губят нежный цвет легковерия. Мелкое жульничество, мелкое мошенничество, мелкие кражи приводили в ярость его пуританскую совестливость. Вот почему он презирал Финансового консула республики Никарагуа, человека во всех иных отношениях превосходного, но не способного даже в припадке самой буйной отваги украсть больше нескольких сотен долларов. Ван Коппен уважал людей, умеющих, подобно ему, действовать с размахом. Сыграть на доверчивости целого континента, вот это наполеоновский поступок, все равно что украсть королевство —такое уже и кражей не назовешь. Подобного ранга игру затеял, как подозревал проницательный мистер ван Коппен, и его добрый друг граф Каловеглиа. Восхитительный старик тоже действовал с размахом.

В бронзе, старинной и современной, мистер ван Коппен понимал столько же, сколько в китайской грамоте. Он не смог бы сказать, чем искусство Клодиона отличается от искусства Мирона, — собственно говоря, он и не слышал ни разу имен этих достойных людей и не очень стремился услышать, для дел подобного рода у него имелся сэр Герберт Стрит. Однако, долгое время занимаясь филантропией, он приобрел обширные познания. Старик Коппен не был дураком. Он был человеком разумным, а разум, как отметил граф, вполне совместим с прогрессом. Помножить два на два миллионер умел не хуже большинства людей, однако и среди своих быстро соображающих соотечественников он славился сверхъестественной способностью обойти человека, даже не вылезая из кресла. Он называл это здравым смыслом.