Перевод с английского Сергея Ильина

Грэхем Грин написал однажды: "Мое поколение выросло на "Южном ветре"". Под "моим поколением" он разумел, среди прочих, Хаксли, Олдингтона, Лоуренса, первые произведения которых, собственно, и попали в печать благодаря поддержке Нормана Дугласа. "Южный ветер" (1917), первый из трех его романов, принес ему мировую славу и переиздается до сих пор, будучи зачисленным по разряду "малой классики". У нас о Дугласе мало кто слышал. В прежнее время никому не пришло бы в голову издавать этого "язычника, гедониста и циника", ныне для непечатания тех или иных книг существуют другие причины. Но применительно к "Южному ветру" все сводится к одному — никому он особенно не нужен. А жаль. Все-таки эта книга стояла на полке набоковского Себастьяна Найта между "Странной историей доктора Джекила и мистера Хайда" и "Дамой с собачкой", а такое соседство, согласитесь, к чему-нибудь да обязывает. Настоящая публикация извлечений из романа, надеемся, хотя бы отчасти заполнит этот прискорбный пробел. Мы же скажем еще несколько слов о жизни автора.

Он родился в 1868 году в австрийском Тироле. Отец его был шотландцем, владельцем хлопковой фабрики, мать — немецкой дворянкой. Мальчиком Дуглас провел какое-то время в английских начальных школах и они ему не понравились. Настоящее образование он получил в немецкой гимназии в Карлсруэ, откуда вышел, владея как древними, так и несколькими европейскими языками, в частности, французским, итальянским и русским (это не считая родных, английского и немецкого).

Затем последовала дипломатическая карьера — два с половиной года Дуглас проработал третьим секретарем британского посольства в Санкт-Петербурге. На этом карьера и завершилась, ибо Дуглас завел скандальный роман с дамой из высшего света и счел за лучшее "испариться", по его выражению, из Петербурга. "Испаряться" ему пришлось еще не раз.

В 1898—м он женился на своей кузине, в соавторстве с которой издал первую книгу, сборник рассказов. Брак, принесший Дугласу двух сыновей, в 1903—м году распался, после чего, как пишет один из его биографов, "его сексуальные интересы были направлены преимущественно на молодых людей его собственного пола". Эта склонность, никак, кстати, не просматривающаяся в "Южном ветре", заставила Дугласа в 1916—м "испариться" из Англии, где ему грозил арест. К тому времени он уже был автором нескольких книг в жанре "путевых заметок", исторических работ и книги об играх, в которые играют лондонские мальчишки (Дуглас полагал, что истинную мудрость можно обрести лишь беседуя с мальчиками, не достигшими четырнадцати лет. Он начал также писать свой главный роман, тему и обстановку которого ему подсказал близкий друг, Джозеф Конрад. Заканчивать "Южный ветер" Дугласу пришлось на Капри, где он уже жил в 1904—1907 годах, занимаясь исследованиями по истории этого острова. Впоследствии он поселился во Флоренции, в которой провел следующие двадцать лет, основав с другом небольшое издательство, и из которой ему пришлось в 1928—м "испариться" на юг Франции по причине скандала, связанного с изданием лоуренсова "Любовника леди Чаттерлей". Затем он жил в Португалии, а с начала 40—х в Лондоне. В свою любимую Италию, на Капри, он смог вернуться лишь после окончания войны. Здесь он и оставался до конца жизни (февраль 1952), став местной достопримечательностью, для разговоров с которой люди, по имеющимся свидетельствам, приезжали чуть ли не со всех концов света, и издав напоследок сборник кулинарных рецептов "Венера в кухне, или Поварская книга любви".

Епископа донимала морская болезнь. Честно говоря, донимала ужасно.

Это его раздражало. Ибо епископ не одобрял болезней, какие бы формы или обличия оные ни принимали. В настоящее время состояние его здоровья было далеко не удовлетворительным: Африка — он был епископом Бампопо, страны в экваториальной части континента, — натворила черт знает каких бед с его желудочным трактом, превратив епископа без малого в инвалида; обстоятельство, которым он отнюдь не гордился, считая, что дурное здоровье делает человека никчемным в рассуждении какой бы то ни было полезной деятельности. А никчемность он презирал пуще всего на свете. Здоровый или больной, он всегда почитал необходимым безупречно делать свое дело. Вот в чем состоит главное жизненное правило, говаривал он. Стремиться к безупречности. Быть лучшим среди себе подобных, к чему бы это подобие не сводилось. Отсюда проистекала и его привязанность к туземцам, — они были такими славными, здоровыми животными.

Славными, здоровыми животными: лучшими среди им подобных! Африка побуждала туземцев "безупречно делать свое дело" в согласии с их собственными представлениями о нем. Однако сама Африка обладала определенным злопамятством и жестокостью — почти в человеческой мере. Ибо когда белые люди пытались делать в ней свое дело на присущий именно им манер, она обращала в руины их печень или что-либо иное. Это и произошло с Томасом Хердом, епископом Бампопо. Он был лучшим среди ему подобных, пастором образцовым настолько, что теперь у него почти не осталось шансов на возвращение к своим епископским обязанностям. Вообще-то, нетрудно было предвидеть, что этим все и закончится. Ему следовало признать за Черным Континентом право на мелкие человеческие слабости. Деться от них все равно было некуда. На дальнейшее он уже наполовину решил оставить Церковь и заняться по возвращении в Англию преподаванием. Возможно поэтому он и предпочитал теперь называться "мистером Хердом". Так и людям с ним было проще, и ему с ними.

Но откуда все-таки взялось это новое, противное ощущение под ложечкой? Экая неприятность! Прошлым вечером он пообедал в отеле безо всяких излишеств, утром съел весьма умеренный завтрак. И разве он на своем веку не поездил по свету? Не побывал в Китайском море, не обогнул мыс Доброй Надежды? Да и сюда он как-никак приплыл из самого Занзибара. Все верно. Однако огромный лайнер, высадивший его вчера в сутолоке порта, мало чем походил на эту жалкую лоханку, тащившуюся, испуская неописуемые ароматы, по маслянистым валам, оставленным вчерашним штормом, сквозь который "Мозамбик" прошел, даже не дрогнув. И потом эти ужасно неудобные, липкие от принесенной сирокко влаги скамьи под душным навесом. А сверх всего — неотвратимое зрелище: измученные пассажиры из местных жителей — зрелище, которое повергало его в страдание. В позах, достойных Микеланджело, они распластались по палубе, стеная от муки; они забивались в углы, прижимая к лицам лимоны, —по-видимому, предотвращающие морскую болезнь, — и таинственные процессы цветовой адаптации понемногу придавали лицам точь в точь лимонный оттенок, после чего их обладатели шаткой поступью влачились к гакаборту...

Одной из пассажирок была крестьянка в черном, прижимавшая к груди младенца. И мать, и дитя страдали так, что тяжко было смотреть. Вследствие благодетельной предусмотрительности со стороны Провидения их тошнило по очереди — ситуация, которая могла бы показаться комической, если бы не беспросветное горе, написанное на материнском лице. Она явно считала, что пришел ее последний час, и все же, несмотря на мучительные судороги, пыталась успокоить дитя. Женщина некрасивая, с большим шрамом поперек щеки, она страдала тупо, словно какое-нибудь несчастное животное. Епископ всем сердцем сочувствовал ей.

Он посмотрел на часы. Оставалось терпеть два часа! Затем перевел взгляд на воду. До цели путешествия было еще далеко.

Тем ярким утром остров Непенте, видимый с переполненной палубы, походил на облако. На серебряную песчинку среди бескрайних просторов синего моря и неба. Южный ветер летел над средиземными водами, вздувая влажную пыль, ложившуюся плотным туманом на покатые склоны и гористые пустоши острова. Складные очертания острова едва проступали сквозь плотное марево. Облик его отзывался чем-то нереальным. Неужто это и вправду остров? Настоящий остров со скалами, виноградниками и домами — вот это невзрачное привидение? Оно походило на белоснежную птицу, опустившуюся на волны, на чайку или на облако, одинокое облако, отбившееся от попутчиков и теперь бочком плывущее по воле любого случайного ветерка.