Ее приходилось повторять из года в год, именно эту живую сцену. Она пользовалась наибольшей популярностью — к крайнему огорчению "парроко", приходского священника, сурового педанта с побитой морозом душонкой, родившегося на материке, в центральных провинциях. Он постоянно ныл, что времена будто бы переменились и то, что было хорошо в эпоху Герцога, может быть и не так уж хорошо для нынешнего поколения; что такого рода сцены отнюдь не побуждают людей к подлинному благочестию; что Пресвятая Матерь Божия навряд ли сочла бы подобное представление назидательным, тем паче, что актеры исполняют его без малого голышом; что некоторые из их жестов граничат с неприличием, если не с бесстыдством. Что ни год, от него слышали одну и ту же жалобу: "Ах, что бы сказала Мадонна, доведись ей увидеть такое?"

И что ни год, всему местному духовенству во главе с основным выразителем их мнений, с доном Франческо, приходилось оспаривать таковые воззрения.

Спектакль стал традицией, заявляли они. Традиции надлежит соблюдать и поддерживать. О чем тут еще говорить? К тому же, утверждение, будто Матерь Божия может проглядеть что—либо из происходящего на земле, попахивает ересью. Вне всяких сомнений, Она эту сцену видела; вне всяких сомнений, Она ее одобрила; вне всяких сомнений, Она веселилась, как и все остальные. Она по—матерински любит свой народ. Она не в центральных провинциях родилась. Она добра к своим детям, одеты они или нет. Актеры получают удовольствие. Публика тоже. Матери Божией нравится, что они задают веселое представление в честь этого достойного старца, Святого Покровителя острова. А сам Святой Додеканус —что он подумает, если мы отменим древний акт преклонения перед ним? Он ужас как рассердится! Он устроит нам землетрясение, нашлет холеру или осыплет нас пепельным дождем, пробудив расположенный за проливом вулкан. Набожность, а с нею благоразумие внушают нам, что лучше поддерживать его в благодушном расположении духа. О чем тут еще говорить? Представление учреждено Добрым Герцогом, и бесконечная череда благочестивых епископов, наследовавших один другому вплоть до дней теперешнего "парроко", конечно, не одобрили бы костюмов и актерской игры, не знай они наверняка, что и Мадонна их одобряет. Так с чего бы Она теперь передумала? Матерь Божия не ветреное земное создание, чтобы сегодня думать так, завтра эдак, а послезавтра еще как—нибудь.

Подобного рода доводами они силились опровергнуть мнение "парроко", каковой, будучи бойцом, привыкшим стоять насмерть, изобретательным аскетом с несгибаемой волей, никогда не признавал поражения. Он год за годом выдумывал что—нибудь новенькое. В один из праздников он ухитрился даже заманить на спектакль епископа — сколь ни был престарелый прелат утомлен утренней поездкой на белом ослике; "парроко" надеялся получить от епископа подтверждение собственной точки зрения, сводившейся к тому, что спорную сцену следует полностью переделать, а еще того лучше и вовсе выкинуть. Предполагалось, будто достопочтенный сановник до крайности близорук, не говоря уж о том, что ум его — по причине дряхлости — далеко заходит за разум. Не исключено, однако, что он был просто сверх меры хитер. Во всяком случае, спектакль он просмотрел, но не допустил, чтобы с уст его сорвалось нечто большее негромкого фуканья, чего—то похожего на:

гу—гу—гу—гу—гу—гу—гу—гу—гу—гу—гу

то есть высказывания довольно двусмысленного, которое обе партии истолковали себе во благо.

Мистер Херд, признавая игру превосходной — собственно говоря, первоклассной — никак не мог определить, что он испытывает, ужас или удовольствие. Он гадал, имеет ли подобный спектакль хоть что—нибудь общее с верой. Спутник его, будучи приверженцем язычества, наготы и веселья, убеждал епископа, что имеет.

— То же самое вы могли бы увидеть в допуританской Англии, — заявил он под конец своей длинной речи. — А теперь, если вы не против, давайте навестим пресловутый Клуб. К Герцогине идти еще рано.

— Вон там, — сказал мистер Кит.

Дом, на который он указал, стоял в ряду точно таких же безвкусных современных строений с лавками в нижних этажах —ничем не примечательный дом на ничем не примечательной улице. Поднявшись наверх, они прошли через две или три комнаты, неотличимых одна от другой, если не считать того, что одна открывалась на балкон: квадратные комнаты с белеными стенами, не очень чистые, меблированные кое—как — столы, стулья с плетеными сиденьями и несколько печатных гравюр на стенах. Чего в комнатах хватало с избытком, так это бутылок и стаканов, кроме того, несколько полок было завалено разноязычными газетами. С потолка свисали ацетиленовые лампы. В помещении царил застоялый запах табака и спиртного. Мухи с жужжанием бились об оконные стекла.

С полдюжины ничем не примечательных членов Клуба, имевших весьма потасканный вид, мрачно слонялись по комнатам или похрапывали в шезлонгах. Двое—трое писали письма. Стоял самый гнетущий час дня. Внимание мистера Херда привлекли двое —худощавый индиец и светловолосый молодой человек, по всем вероятиям скандинав, препиравшиеся насчет сигар с розовощеким старым нечестивцем, которого они называли Чарли. В смежном зальце, отведенном под карточную игру, собралась более оживленная компания, среди членов которой епископ приметил мистера Мулена. Он, не теряя зря времени, зарабатывал популярность. Надо думать, нашел здесь несколько родственных душ.

— Ну как? — спросил мистер Кит.

— Дешево да гнило, — отозвался епископ.

— Именно! Они называют свое заведение Клубом "Альфа и Омега", подчеркивая тем самым его всеобъемлюще интернациональный характер. Хотя в сущности говоря, это кабак—кабаком, предоставляющий возможность с легкостью утратить человеческий облик. Вся эта публика стекается сюда, уверяя, будто южный ветер нагоняет на нее жажду. Правильнее было бы именовать это место Клубом "Красное и Синее". Так называется виски, которое им тут приходится пить.

— А почему они не могут пить вино — или имбирное пиво?

— Потому что вина он им не дает. От вина ему никакой выгоды не будет.

— Кому — ему?

— Президенту.

И мистер Кит вкратце изложил историю заведения.

Существование Клуба "Альфа и Омега" всегда было шатким. Зачастую оно и вовсе висело на волоске по причине недостаточного количества членов — или оттого, что те из них, за которыми числились неуплаченные взносы, не могли, а то и не желали ничего заплатить. Так оно и тянулось, вплоть до обретения нового президента. К тому времени Клуб совсем поник, без малого зачах. Мистер Фредди Паркер окружил истомленный цветочек должной заботой, заново вспоил его — использовав для этого виски собственной выделки.

И цветочек воспрял. Правильнее сказать (впрочем, это одно и тоже), воспрял мистер Паркер — в мере, достаточной хотя бы для того, чтобы оплатить самые неотложные из его частных долгов. Наполеон — или кто—то другой — заметил однажды: "L'йtat, c'est moi1". Мистер Паркер высоко ценил сильные личности, подобные Наполеону. Он нередко говорил (обсуждая в Консульстве разные разности со своей хозяйкой):

— Клуб — это я.

—————————————————————————————————————

1) "Государство — это я" (фр.). Выражение, приписываемое

королю Франции Людовику XIV. —————————————————————————————————————

Объявив вино причиной всех бед Клуба, он принялся бочонками импортировать — изначально это была идея его хозяйки — широко известный сорт виски, "Красное и Синее". В подвалах Консульства жидкость разливали по бутылкам. Что с ней при этом происходило, выяснить так никому и не удалось. Однако было доказано, что одного бочонка исходного зелья более чем хватало для получения трех бочонков конечного, разлитого по бутылкам продукта. Наиболее образованные из членов Клуба, употребляя этот напиток, неизменно поминали Локусту и Борджиа. Те, что

шесть стаканчиков, человек обнаруживал, что уже готов: что его обуревает потребность повздорить с кем—либо, поучить кого—либо уму—разуму или поплакаться ему же в жилетку; человека одолевала морская болезнь, он впадал в ступор, становился немногословным, эротичным, сентиментальным, восторженным, слезливым, буйно веселым, склонным к рукосуйству — все зависело от темперамента. Впрочем, каким бы темпераментом он ни обладал, наутро его ожидала страшенная головная боль, а горло приобретало сходство с раскаленной огнем пещью Навуходоносоровой. За напитком закрепилось прозвание "Паркерова отрава".