До сих пор написание доклада не доставляло мистеру Фредди Паркеру никаких хлопот. Между ним и его покровителем, синьором Помпонио—ди—Вергара—и—Пуярола, существовало взаимное понимание насчет того, что данная работа является ничем иным, как чистой воды формальностью. Вследствие этого мистер Паркер взял за обыкновение отвечать на всякий мудреный запрос родного правительства волшебным словом nil[58]. Банковская система —nil. Экспорт мяса — nil. Хлопковая промышленность — nil. Сельское хозяйство — nil. Шлюзовое судоходство — nil. Торговля тиковым деревом — nil. Добыча корунда — nil. Рыбный промысел — nil.
На синьора ди—Вергара можно было положиться — в случае возникновения каких—либо жалоб по поводу недопустимой невразумительности и краткости Непентинского доклада он мог все уладить.
И вот только что пришли худые вести — хуже некуда. Друга и покровителя мистера Паркера, в соответствии с принятым у никарагуанских политиков обычаем, заколола кинжалами пара убийц, нанятых соперником министра, прогоревшим торговцем, который, желая поправить свои пошатнувшиеся дела, решил, что из него может получится такой же Министр финансов, как и из любого другого, и который фактически уже узурпировал этот пост. Худшую новость трудно было бы и представить. Прогноз очень неблагоприятный. Ибо прозорливый мистер Паркер пришел к заключению, что соперник покойного дона Помпонио будет с подозрением взирать на всех, кого ценил Его Превосходительство — к примеру, на него, мистер Паркера. И что тогда? Как бы добросовестно ни редактировал он, начиная с этого времени, свой доклад, положение его все равно будет шатким; его могут отозвать в любую минуту — или передать принадлежащее ему место кому—то из представителей враждебной партии. Черт бы побрал эти республики! Занимаемый им пост, пост не более чем почетный, выдуманный лично для него обязательным, но ныне покойным доном Помпонио, могут вообще навсегда ликвидировать. Тоже хорошего мало. Мистер Фредди Паркер был уже староват, чтобы вновь начинать мотаться по свету. Он утратил качество, которое сам называл "куражом". Что же ему теперь делать?
Он подергал себя за бородку и разгневанно запыхтел вересковой трубкой, так что дым из нее повалил клубами. Он задумался о другом несчастье — еще одном источнике беспокойства. Ежеквартальное отступное пособие, присылаемое ему из Англии некими дальними, но почтенными родственниками на тех условиях, что ноги мистера Паркера не будет на этой земле честных людей, — это пособие не поступило. Задержалось уже на две недели. Что случилось? Они решили больше ему не платить? Время от времени от них поступали такие угрозы. Если так, на что же он будет жить? Это плевок в лицо, вот что это такое. Как раз сейчас ему позарез нужны эти пятнадцать фунтов стерлингов. Кто мог бы ссудить его пятнадцатью фунтами? Кит? Навряд ли. Кит скупердяй — шотландец, десять против одного можно поставить. Коппен? Один раз мистер Паркер уже пытался перехватить у него деньжат с результатом, отбившим всякую охоту предпринимать новые попытки. Чрезвычайно черствый миллионер. Старый прохвост его без малого оскорбил. Возможно, кто—то проболтался насчет хранимого в Консульстве и используемого в качестве общественного документа клочка crepe de China. Как быстро все становится на Непенте известным! Да, но где ему, черт побери, взять денег?
Обе эти неприятности, сколь бы велики они сами по себе ни были, бледнели в сравнении с новой, ошеломляющей бедой.
В комнате, расположенной прямо над ним, лежало тело его мертвой хозяйки. Она испустила дух в прошлый полдень, причем конец был по всем вероятиям ускорен раскатившимся по ее будуару грохотом канонады; не грохотом как таковым, поскольку она была от природы женщиной скандальной и уютней всего чувствовала себя в обстановке домашних свар и дрязг со слугами, но грохотом в его общественном значении, грохотом, показавшим ее истомленному сознанию, что на рыночной площади происходит нечто неподобающее, и в то же время имеющее первостепенную важность — нечто такое, о чем она в этой жизни, быть может, высказаться уже не успеет. Иными словами, весьма возможно, что смерть ее ускорило не столько физическое, сколько духовное потрясение, вызванное шумом, — разочарование, горькое осознание того, ей уже не узнать подробностей нового, судя по всему интересного, скандала.
По причинам, которые представлялись ему основательными, врач рекомендовал произвести погребение как можно скорее — его назначили на сегодняшнее утро. Падение пепла сделало церемонию неосуществимой. Она лежала наверху. А в комнате под нею сидел, вперяясь в достойный Эребуса заоконный мрак, ее потрясенный утратой сводный брат.
Темный тон его свежеотглаженных, но далеко не новых траурных брюк гармонично сочетался с тьмой, окутавшей его душу. Он сознавал, что в опасности все его существование, что сам он на неверных ногах приближается к краху. Свалившиеся на него беды, столь сокрушительные, столь нежданные, внушали ему что—то вроде первобытного ужаса. Мистер Паркер никогда не был ни глубоко верующим, ни глубоко неверящим человеком. Он был дураком и был, как таковой, подвержен судорожным припадкам презренного страха, ошибочно принимаемого им за религиозность. Приступ несварения, неудача какой—нибудь финансовой спекуляции, кончина любимой сводной сестры — эти разнородные, столь несхожие одно с другим события имели одну общую черту: они наполняли страхом Божиим пустую во всех иных отношениях голову мистера Паркера.
В пиковые ситуации он попадал множество раз, но в такую еще никогда. Почти никогда. Он думал о лежащей наверху мертвой женщине и о том, что она сделала для утверждения и укрепления их положения в обществе, как она ради него экономила, да! врала ради него — лучше, гораздо лучше, чем он мог даже надеяться соврать. Ибо она обладала бесценнейшим из всех дарований: она верила в собственное вранье. Она смотрела людям прямо в глаза и говорила от всей души, и ложь, прежде чем слететь с ее уст, становилась блистательной истиной. Лгуньей она была расточительной, вычурной. Классическая сдержанность в ее вранье и не ночевала. То было обильное, барочное вранье, изобретательно инкрустированное приятными и неожиданными украшениями. Тропическая пышность, которой отличалась ее натура, отражалась и в ее темпераменте и более всего в буйном изобилии измышлений, изливавшихся столь стремительным потоком, с такой жгучей убежденностью и избыточностью деталей, что у людей, хорошо с ней знакомых, плодовитость ее творческого воображения вызывала испуганный трепет (католики, говорят, даже крестились), а самые закоренелые скептики в оправдание ей говорили, что если излагаемые ею факты и неверны, то искренность и чистосердечие ее не вызывают сомнений. Да, на тысячу женщин едва ли отыскалась бы одна такая! Как часто мистер Паркер сидел у ее ног, слушая, как зачарованный, и стараясь усвоить ее секрет — секрет, коренившийся, в сущности говоря, не столько в искусстве ее, сколько в натуре. Куда ему было тягаться с ней — нечего и мечтать.
А все потому, что он не умел смотреть человеку в лицо, потому что не верил не только собственной лжи, но и лжи, услышанной от других — и не только лжи, но и правде; не верил никому и ничему, оттого и ему не верили. Никто не верил ни единому его слову, а некоторые грубияны заходили совсем далеко и сообщали ему, что они о нем думают. Они называли его лжецом — наедине и прилюдно. Подобные испытания изматывают нервы, у пережившего их человека в конце концов начинают бегать глаза. Люди, хорошо с ним знакомые, не принимали на веру ни одного его слова, а знакомцы случайные говорили, что если излагаемые им факты и верны, то он все равно мошенник и сам ничего с этим поделать не может.
И вот ее не стало, не стало его хозяйки, защищавшей мистера Паркера от бесчисленных мелких невзгод, дававшей ему возможность питать к себе уважение, бывшей для него чем—то вроде опоры в обществе. Он смотрел в темноту. Где он возьмет деньги — те же несчастные пятнадцать фунтов, к примеру? Что с ним теперь будет?
