— Это же так просто, — обычно говорил он запутавшимся в своих проблемах властителям, то и дело слетавшимся к нему с материка в поисках ответов на сложные вопросы администрирования. — Так просто! По одному удару на каждый гвоздь. И неизменно улыбаться.
Именно Добрый Герцог Альфред, прозревая возможность будущего процветания своих владений, поставил первые практические опыты с уже описанными горячими минеральными источниками, с врачующими водами, благодетельные достоинства которых пребывали до него в непонятном пренебрежении. Осознав их целительные возможности, он отобрал пятьдесят самых старых и мудрых членов своего Тайного совета и подверг их организмы различным гидротермальным тестам, как внутренним, так и внешним. Семерым из этих господ посчастливилось пережить лечебные процедуры. Каждый был награжден Орденом Золотой Лозы, самым вожделенным среди знаков отличия. Сорока трех остальных, вернее то, что от них оставалось, кремировали по ночам, возводя посмертно в дворянство.
Он сочинил несколько превосходных трактатов о соколиной охоте, танцах и зодчестве. Более того, из—под его пера вышло две дюжины отмеченных пышным слогом того времени пасторальных пиес, а также множество отдельных стихотворений, обращенных, как правило, к дамам его Двора — Двора, переполненного поэтами, остроумцами, философами и женщинами благородного происхождения. В те дни на острове было весело! То и дело что—нибудь да случалось. Его Высочество имел обыкновение бросать фаворитов в тюрьму, а наложниц в море, отчего законные его супруги лишь проникались к нему пущей любовью, быстрота же, с который эти самые супруги одна за одной лишались голов, освобождая место для того, что он шутливо называл "свежей кровью", воспринималась верными подданными как непреходящее чудо государственной мудрости. "Ничто, — любил повторять он своим наперсникам, — ничто так не старит мужчину, как сожительство с одной и той же женщиной". С другой стороны, прекрасно сознавая неравенство различных социальных слоев и всей душою желая поднять нравственный уровень своего народа, он ввел железные законы, поставившие предел распущенности в семейной жизни, которая до его восшествия на престол прискорбным пятном ложилась на репутацию местного общества.
Не напрасно провел он юные годы в размышлениях над политическими максимами великого Флорентийца. Он старательно поощрял теплые отношения между Церковью и Толпой, сознавая, что ни единому трону, каким бы крепким тот ни казался, не снести ударов фортуны, если он не покоится на сих крепких столпах. Оттого и случилось, что пока всю Европу раздирали жестокие войны, отношения Герцога с иными правителями отличались редкостной сердечностью и простотою взаимных связей. Он не упускал случая расположить к себе каждого из наиболее мощных соседей, заблаговременно посылая им в дар местные лакомства: темнооких дев для украшения их дворцов и (корзину за корзиной) сочных langouste[44], которыми славились прибрежные воды острова — все самого лучшего качества. Будучи прирожденным государственным мужем, он столь же располагающим образом вел себя и с суверенами помельче, которых ему по всей видимости бояться не приходилось — им он тоже доставлял целыми партиями миловидных дев и аппетитных лангустов, только качеством немного похуже — среди ракообразных попадались нередко недоросли, а среди дев особы отчасти перезрелые.
Величие его устремлений сделало Герцога провозвестником множества современных идей. В особенности это касается образования и военного дела — тут его чтят как первопроходца. Он обладал прирожденным инстинктом педагога. Дети школьного возраста доставляли ему искреннее наслаждение, он установил число учебных дней равным пяти, разработал для мальчиков и девочек красивую форменную одежду и во многом реформировал учебный календарь, к его времени ставший прискорбно запутанным и беспорядочным. Порою он освящал своим присутствием церемонию раздачи школьных наград. С другой стороны, приходится признать, что некоторые способы, к которым он прибегал, карая нерадивых, по современным меркам отдают прямым педантизмом. У Герцога было заведено дважды в год, по получении от Министра образования списка с именами неуспевающих школяров обоего пола, поднимать на одном из холмов флаг; завидев этот сигнал, берберийские пираты, которыми в ту пору кишели окрестные воды, направляли свой парус к острову и покупали погрязших в пороке детей по чисто номинальной цене, чтобы затем продать их на невольничьих рынках Стамбула и Аргиро. Сама процедура продажи — на вес, а не поштучно — носила унизительный характер, знаменовавший безоговорочное неодобрение Герцогом тех, кто во время учебных занятий болтает с соседом или покрывает каракулями промокашку.
Хроника сообщает, что с одной из таких распродаж Добрый Герцог вернулся, имея вид измученный и удрученный, как если бы все принесенные в жертву юные жизни тяжким гнетом легли на его проникнутую отеческими чувствами душу. Однако затем, вспомнив о почиющем на нем долге перед Государством, он подавил в себе естественные, но недостойные чувства, улыбнулся своей знаменитой улыбкой и изрек апофегму, с той поры нашедшую себе место во множестве прописей: "Детская чистота, — сказал он, —есть залог процветания нации". Если же кто осведомится, благодаря какой преискусной маккиавелевской хитрости удавалось ему, единственному из христианских монархов, поддерживать дружеские отношения с грозными пиратами Востока, за ответом далеко ходить не придется. Он пробуждал лучшие качества их натуры, целыми кораблями посылая им — через уместные промежутки времени — местные лакомства, то есть дев и лагнгуст; качеством они, по правде сказать, не отличались, но были все же достаточно аппетитными, чтобы свидетельствовать о благородстве его намерений.
Предшественникам Герцога дело было только до собственных удовольствий, они и не задумывались о возможности вражеского вторжения в их прекрасную землю. Напротив, Добрый Герцог, несмотря на всеобщую к нему приязнь, нередко повторял старинное изречение, гласившее: "В пору мира готовься к войне". Будучи глубоко убежденным в бренности всех дел человеческих и обладая сверх того своеобразными взглядами, равно как и даром художника—костюмера, он создал чрезвычайно живописное воинское подразделение, местную Милицию, которая существует и поныне и которой одной достало бы, чтобы заслужить ему благодарную память потомков. По его расчетам эти элегантные воины должны были не только внушать ужас возможным врагам, но также исполнять в дни больших праздников роль декоративной личной охраны при его появлениях на публике. В эту затею он вложил всю душу. После того как войско было должным образом организовано, Герцог развлекался тем, что муштровал их воскресными вечерами и моделировал для их мундиров новые пуговицы; чтобы придать воинам необходимую закалку, он то закармливал их, то заставлял голодать; облачив в тулупы, отправлял их в самом разгаре июля в длинные марши; учинял между ними потешные бои с применением настоящей картечи и незатупленных стилетов — вообще разными способами прореживал их ряды, устраняя нежелательные элементы, и укреплял организмы оставшихся, заставляя их, скажем, взбираться в полночь да еще верхом на самые жуткие кручи. Он был рьяным поборником воинской дисциплины, сознавал в себе это качество и гордился им, как особым отличием. "Мир, — часто повторял он, — любит, чтобы с ним обходились построже".
Тем не менее, подобно многим великим монархам, Герцог сознавал, что из политических соображений необходимо время от времени допускать небольшие поблажки. Он умел проявлять снисходительность и милосердие. Он умел использовать свою власть для смягчения участи осужденного.
Так он смилостивился в одном прославленном случае, который в большей мере, нежели прочие, помог ему обрести титул "Добрый" — в случае, когда целый эскадрон Милиции был приговорен к смерти за некую гипотетическую оплошность, допущенную при отдании чести. К сожалению, как раз об этом хроника повествует отчасти туманно и путано, давая, впрочем, ясно понять, что приговор был обнародован и приведен в исполнение в течение получаса. Тут в хронике следует допускающий спорные толкования пассаж относительно командира эскадрона, судя по всему приговоренного к казни вместе с подчиненными, но ставшего в ходе дальнейших событий объектом герцогского милосердия. Насколько можно понять, этот человек, совершенно по—детски пугавшийся кровопролития (особенно когда дело доходило до его собственной крови), в последний момент неприметно покинул место совершения церемонии, — ускользнув из рядов, по его словам для того, чтобы сказать последнее прости чете своих престарелых и вдовых родителей. Будучи обнаруженным в кабаке, он предстал перед наспех собранным Военным судом. На суде к нему, видимо, вернулась воинская отвага. Ссылаясь на изложенные в "Ежегоднике военнослужащего" положения устава, он доказал, что никакой оплошности не было даже в помине, и стало быть, его солдаты приговорены ошибочно, а казнены незаконно, сам же он a fortiory[45] ни в чем не повинен. Суд, отметив основательность его аргументации, тем не менее приговорил офицера к унизительному двойному обезглавливанию за то, что он покинул расположение части без письменного разрешения Его Высочества.
