Молодой человек погрузился в размышления о том, может ли этот рецепт способствовать избавлению от его, Дениса, болезни.
Они вышли в сад. Мистер Кит мучительно ковылял, опираясь на две трости и бранясь на чем свет стоит. Друзья остановились у деревянной решетки, буйно заросшей японским вьюнком, бледно—голубым, сизоватым, лиловым, багровым, в белых и цветных полосках — пиршество изумительной, хрупкой красоты.
— В жизни не видел ничего похожего! — воскликнул Денис.
— Зимой они гибнут. Приходится каждый год выписывать из Японии новые семена, последней из выведенных разновидностей. Как они льнут к деревянной раме в поисках опоры! Сколько прелести, сколько нежности! К ним и прикоснуться—то страшно. Скажите, Денис, вы так и собираетесь навек остаться вьюнком?
— Я? Да, понимаю. А сами вы, мистер Кит, никогда не обвивались вокруг чего бы то ни было?
Друг Дениса рассмеялся.
— Надо полагать, обвивался, только очень давно. А вы не любите, когда к вам лезут с советами, не так ли? Вам приходилось когда—нибудь слышать о деле Сигнальщика?
— Не хотите ли вы сказать...
— Именно—именно. Это был я. Я внес свою скромную лепту в жизнь университета, сделав ее чуть ярче. Так что, как видите, я вправе давать советы людям, подобным вам. Я думаю, вам следует культивировать в себе функцию реальности, стараясь не терять контакта с феноменами жизни. Ноумены юношеству не показаны. Но вы, возможно, не интересуетесь психологией?
— Боюсь, что не очень, — ответил Денис, которому больше всего хотелось как следует рассмотреть японские цветы.
— Я так и понял. Вам не кажется, что такой интерес сделал бы вашу жизнь намного занятней? Я к настоящему времени с психологией уже покончил, — прибавил он. — А до нее занимался греческими философами. Знаете, как я поступаю, принимаясь за новый предмет? Я не задаюсь вопросом о том, в чем состоит учение Аристотеля, каково его отношение к своей эпохе или к человечеству. Это завело бы меня слишком далеко. Я спрашиваю себя самого: что этот малый может сказать лично мне? Мне, понимаете? Мне лично.
— Да, так оно, наверное, проще.
— Еще бы, — откликнулся Кит, не заметивший в словах юноши легкого налета университетской иронии. — Источником непосредственного опыта может быть только жизнь. Однако, обратившись к книгам, вы можете найти для него подобие замены. Возможно, вы их побаиваетесь? А вы берите этих ребят за горло! Выпытывайте у них, что они имеют сказать. Пусть отрыгнут то, что переварили. Пусть предъявят вам факты. И тогда вы разобьете их в пух и прах. Знаете, что я вам скажу, Денис? Вам следует изучить Сэмюэля Батлера. Вы движетесь в одном с ним направлении, может быть он сумеет вас остеречь. Я, помнится, занимался им, когда у меня был биологический период. Он в точности похож на вас — его тоже приводили в смятение феномены.
— Правда? — спросил смирившийся с неотвратимым Денис.
— Я потратил на Батлера не меньше недели. Он показался мне интересным не своими писаниями, но тем, что он собой представляет. Это веха. Подумайте о времени, в которое он писал. Эпоха гигантов — Дарвина и прочих. Факты, которые они предлагали, оказались для него непосильными, поскольку противоречили каким—то его туманным предрассудкам. Они довели его до извращенного иронического умничанья. Именно поэтому он если и касается какой—либо темы, то словно кошачьей лапкой, отсюда его любовь к противоречиям, к насмешкам над чем угодно — от Бога и ниже, его продуманная безответственность, его...
— Это не он доказал, что "Одиссея" написана женщиной?
— Он самый. Все, что хотите, лишь бы укрыться от реальности — вот его принцип. Современникам он представлялся загадкой. Но мы—то способны теперь с полной определенностью указать его место. Он олицетворяет Бунт против Разума. Surtout, mon ami, point de zйlй[28]. Он говорит о Сцилле Атеизма и Харибде Христианства — кстати сказать, с таким расположением духа в плавание лучше вообще не выходить. Между этими двумя его всю жизнь и промотало по волнам, гордого своей провинциальной строптивостью, примиряющего непримиримое посредством извлечения всевозможных забавных аналогий на предмет просвещения "приятных людей" вроде него самого. Весьма по—английски! Ему недоставало не то искренности, не то разумения. Как и вам. Он понимал учение гигантов. Так же как вы. Но оно его раздражало. В отместку он подкладывал под их пьедесталы грошовые петарды. Так и растратил весь свой интеллектуальный капитал на приобретение грошовых петард. Ему была свойственна предподростковая дерзость — что—то вроде жестокости девственника. Этакое переливающееся всеми красками обаяние бесполого существа, которое, надеюсь, кто—то сумеет в скором времени основательно проанализировать нам в поучение! Ему не хватало мужских качеств — смирения, почтительности и чувства соразмерности.
Мистер Кит умолк, но лишь для того, чтобы набрать побольше воздуха в грудь.
— Вы так полагаете? — осведомился Денис. — Но ведь чувство соразмерности...
— Для него коровий хвост был не менее важен, чем хвост кометы, — более, если его можно было обратить в шутку. Сколько ни заглядывай в глубину его разума, вечно находишь одно и то же: ужас перед фактами. То же самое ожидает и вас, Денис, если вы, живя в мире фактов, откажетесь их принимать. Они не по вкусу вам, как были не по вкусу Батлеру. И они заведут вас туда, куда завели его — в сферу абстракций. Читайте Батлера! Вы обнаружите, что он полон абстракций. Тем же путем шли и другие. К примеру этот художник, Уоттс. Он тоже томился под пятой гигантов. И тоже нашел прибежище в абстракциях. Вера, ведущая Надежду к Отчаянию. Почему бы вам не написать обо всем этом книгу, Денис?
— Я думаю стать художником.
— Художником? Все лучше чем поэтом. Рифмоплетство как—то устарело, вам не кажется? Оно отвечает юношескому этапу развития человечества. Поэты — это люди с задержкой в развитии. И если б они по крайней мере усваивали новые идеи! Их демонология столь безнадежно изношена! Но отчего же художником? По—моему, вы, Денис, созданы для карьеры банковского управляющего. Что вы удивляетесь? Каждый, знаете ли, рано или поздно подрастает. Шелли, проживи он достаточно долго, стал бы вполне сносным фермером—джентльменом. Можете поверить мне на слово.
— Похоже, иного выбора у меня не остается, — ответил молодой человек.
— Не верьте ни одному слову! — произнес голос у него за спиной.
То был дон Франческо, подкравшийся к ним незамеченным. Теперь он снял шляпу и принялся промокать лоб и череду двойных подбородков разноцветным платком размером со скатерть.
— Мой дорогой дон Франческо! — сказал Кит. — Вечно вы прерываете меня в середине проповеди. Ну, что нам с вами делать?
— Дайте мне чего—нибудь выпить, — ответил священник. —Иначе я испарюсь, оставив на этой прекрасной садовой дорожке одно лишь сальное пятно.
— Испариться, — с оттенком грусти в голосе произнес Кит. — Вот идеальное решение!
— Я принесу вам вина из дома, — вежливо предложил Денис. — Но прежде скажите мне кое—что. Мистер Кит дал мне свой рецепт счастья. А в чем состоит ваш?
— Счастье дело наживное. Сорокалетний холостяк — вот вам счастливый человек.
— Такой рецепт мне вряд ли поможет, — сказал Денис. —Впрочем, вина я вам все—таки принесу.
Он отошел.
— Славный молодой человек, — заметил священник. — А происшедшее с вами несчастье, — продолжал он, — никак не отразилось на вашем лице. Вы всегда выглядите, точно младенец, Кит. В чем ваш секрет? Я уверен, что вы вступили в сговор с дьяволом, пообещав ему душу.
— Скажу вам как на духу, дон Франческо, он ни разу не обращался ко мне с таким предложением.
— Дьявол умен! Он знает, что рано или поздно получит ее даром.
Так они болтали до возвращения Дениса, несшего поднос с разномастными бутылками и стаканами. Завидев его, священник улыбнулся. Легкомысленная фраза насчет Ганимеда едва не сорвалась с его уст, но была обуздана. Он проглотил поднявшую было голову склонность блеснуть в ущерб хорошему вкусу классическим образованием и придавил ее сверху, использовав вместо папье—маше объемистый стакан красного непентинского. Видимо, такая замена — веселого восклицания добрым глотком —повергла его в уныние. Он утер губы и серьезным, почти сокрушенным тоном сообщил:
