Прогуливаясь под ручку, они миновали несколько стаек русских — мужчин и женщин в алых рубахах, сиявших под разноцветными круглыми фонариками. Эти экзотические существа веселились, словно дети, радость и смех распирали их, и не менее прочих — молодого великана Красножабкина, чье имя злые языки соединяли с именем госпожи Стейнлин. Окруженный зачарованно любующейся им толпой, он отплясывал посреди залитой лунным светом полянки подобие буйного канкана: если выпивки было достаточно, он неизменно пускался в пляс. Судья взирал на него с завистью. Противно было даже думать о том, что дикари вроде вот этого сжирают все подчистую на знаменитых завтраках и обедах госпожи Стейнлин. А сколько денег он из нее вне всяких сомнений выкачал! Но вот, по прошествии недолгого времени громкий регот, донесшийся из—за подстриженных кустиков, возвестил, что друзья повстречали Финансового консула республики Никарагуа. Троица воссоединилась. Они всегда были вместе — за карточным столом Клуба или за лимонадом и вермутом на его террасе.

— Ах, мистер Кит, — со сладчайшей из своих интонаций произнесла Герцогиня, — знаете, на какие мысли наводит меня ваш праздник?

— Хотите, чтобы я догадался?

— Не надо! Я начинаю думать, что такой мужчина, как вы, не должен оставаться холостяком, это очень, очень неправильно. Вам нужна жена.

— Лучше нуждаться в жене, Герцогиня, чем желать ее. Особенно, если это жена ближнего твоего.

— Уверена, что это означает нечто ужасное!

В их разговор вклинился Дон Франческо:

— Расскажите—ка, Кит, что такое приключилось с вашими женами? Что вы с ними сделали? Правда ли, что вы распродавали их по восточным портам?

— Да запропали куда—то. Все это было еще до того, как я проникся идеей Великого Самоотречения.

— А правда ли, что вы держали их под замком в разных концах Лондона?

— Я взял за правило никогда не знакомить моих подружек. Слишком уж они любят сравнивать впечатления. Романисты норовят нас уверить, будто женщины наслаждаются обществом мужчин. Чушь! Они предпочитают общество особ одного с ними пола. Но прошу вас, не упоминайте больше об этом, самом болезненном периоде моей жизни.

Однако священник стоял на своем:

— А правда ли, что самых пухленьких вы подарили султану Коламбанга в обмен на рецепт некоего чудесного соуса? Правда ли, что вас называли Молниеносным Любовником? Правда ли, что в вашу лондонскую пору вы говорили, будто сезон нельзя считать считать удачным, если он не ознаменован распадом счастливой семьи?

— Эта дама любит все преувеличивать.

— Правда ли, что однажды вы упились до такой степени, что увидев одетого в красный мундир челсийского пенсионера, приняли его за почтовую тумбу и попытались засунуть письмо прямо ему в живот?

— Я человек близорукий, дон Франческо. К тому же, все это происходило в предыдущем моем воплощении. Пойдемте, послушаем музыку! Вы позволите предложить вам руку, Герцогиня? У меня для вас заготовлен сюрприз.

— Вы каждый год преподносите нам по сюрпризу, дурной вы человек, — откликнулась Герцогиня. — А о женитьбе вы все же подумайте. Быть женатым — это так приятно.

Кит имел обыкновение на день, на два удаляться на материк, возвращаясь с какой—нибудь найденной в холмах редкостной орхидеей или обломком греческой статуи, или новым садовником, или с чем—то еще. Он называл это — отдавать дань увлечениям молодости. Во время последней поездки ему удалось напасть на след почти вымершего цыганского племени, кочевавшего по ущельям тех самых таинственных гор, чьи розовые вершины различались в ясные дни из окон его дома. После сложных и дорогостоящих переговоров цыгане согласились погрузиться в поместительный парусный баркас и приплыть — всего на одну ночь — на Непенте, чтобы потешить гостей мистера Кита. Теперь эти странного обличия люди, кожа которых, издавна открытая солнцу, дождю и ветру, задубела, обратив их едва ли не в негров, сидели в одном из углов парка, сбившись в плотную кучку и сохраняя величавую безмятежность осанки, хотя странный мир, в котором они очутились, похоже, привел их в смущение.

Они сидели здесь — корявые старики, жилистые отцы семейств с развевающимися черными волосами, в золотых серьгах, в шерстяных плащах с капюшонами и сандалиях, прикрепленных к ногам кожаными ремешками. Сидели, бесформенными кипами тряпья, матери, кормящие грудью младенцев. Сидели девушки, закутанные в цветастые ткани, поблескивающие металлическими амулетами и украшениями, покрывавшими лоб, предплечья и щиколотки. Эти время от времени в простодушном изумлении улыбались, посверкивая зубами, меж тем как юноши, великолепные дикари, похожие на оказавшихся в западне молодых пантер, не отрывали глаз от земли или с вызовом и недоверием поглядывали по сторонам. Они сидели в молчании, куря и прикладываясь, чтобы сделать большой глоток, к кувшину с молоком, который передавали по кругу. По временам те что постарше брались за музыкальные инструменты — волынки из овечьих шкур, маленькие барабаны, мандолины, похожие на тыкву—горлянку — и извлекали из них странные звуки, жужжащие, булькающие, гудящие, похожие на звон натянутой тетивы; заслышав их, цыгане помоложе серьезно поднимались с земли и без какого—либо обмена условленными знаками, начинали танцевать — в строгом и сложном ритме, подобного коему на Непенте еще не слыхали.

Что—то нечеловеческое и все же глубоко проникающее в душу присутствовало в их танце, вселявшем в зрителя чувство тревоги. В этих позах и жестах крылось какое—то первобытное исступление. Тем временем, над головами танцоров и зрителей порхали гигантские бабочки, барабаня хрупкими крыльями о стенки бумажных фонариков; южный ветер, подобный дыханию друга, пронизывал парк, принося ароматы тысяч ночных цветов и кустарников. Молодые люди, встречаясь здесь, робко, с непривычной церемонностью здоровались и затем, недолго послушав музыку и обменявшись несколькими неловкими фразами, словно по уговору убредали подальше от толпы, от кричащего блеска —подальше, в благоухание укромных уголков, где свет становился смутен.

— Ну, что скажете? — спросил Кит у поглощенной звуками госпожи Стейнлин. — Это музыка? Если так, я начинаю понимать ее законы. Они телесны. По—моему, я ощущаю, как она воздействует на нижнюю часть моей груди. Быть может, именно здесь у людей музыкальных располагается слух. Слажите же, госпожа Стейнлин, музыка это или не музыка?

— Это тайна, — сказал слушавший с чрезвычайным интересом епископ.

— Затрудняюсь вам объяснить. Тема сложная, а у вас сегодня так много гостей. Вы будете у меня на пикнике после праздника Святой Евлалии? Будете? Ну, вот там и поговорим, — и взор ее с материнской заботливостью устремился вдоль одной из тропинок туда, где озаренный луной и восхитительно безразличный к цыганам и всему остальному на свете плясал, поражая зрителей смелостью своих балетных приемов, ее молодой друг Петр Красножабкин.

— Будем считать, что вы мне пообещали, — сказал Кит. —А, граф Каловеглиа! Как я рад, что вы все же пришли. Я не решился бы пригласить вас на столь суетное сборище, если бы не думал, что эти танцы могут вас заинтересовать.

— Еще бы, еще бы! — ответил старый аристократ, задумчиво прихлебывая шампанское из огромного кубка, который держал в руке. — Они навевают грезы о Востоке, увидеть который судьба мне так и не позволила. А какая безупречная скульптурная группа! В их позах есть что—то архаическое, ориентальное, кажется, будто их переполняет печаль и тайна уже ушедшей жизни — той, что представляется нам столь далекой.

— Таких цыган, как у меня, — сказал Кит, — больше ни у кого не встретишь.

— Я думаю, они нас презирают! Эта суровая сдержанность в поступи танцоров, этот дрожащий аккомпанемент, который упрямо цепляется за одну ноту — какая примитивность, какое пренебрежение к умствованию! Словно страстный влюбленный стучится, требуя, чтобы мы впустили его в свое сердце. И он побеждает. Он разрушает преграды, прибегая к старейшему и надежнейшему из средств, какие есть у влюбленных — к неизменному однообразию повторных усилий. Влюбленный, который пускается в рассуждения, уже не влюбленный.