— Вот это пиво так пиво!

Нам и на троицу хватало этого пива, которое, как говаривал хозяин, наварил для нас сам господь бог.

Когда на березах из рыжих сережек пробивались зеленые листочки, сок мутнел. И на вкус бывал кисловат, а на лотке кое-где появлялся густой, вроде сливок, налет. Дедушка говорил, что теперь подсочка березам во вред и больше пускать им кровь нельзя. И опять мы с ним вместе шли в березнячок. Дед вытаскивал из стволов лотки, а в ранки загонял затычки из сухого дерева, так что даже и неприметны были шрамы. И мне всегда представлялось, будто деревья тотчас выздоравливали и радостно смеялись.

Спустя дня два-три на березах уже вырастали большие зеленые листья. Войдешь в рощицу — от душистого запаха закружится голова. Так и тянет лечь ничком на землю, болтать ногами и смотреть, как в молодой мураве копошатся жучки и букашки, радуя глаз всеми красками земли и неба.

Оказывается, раки черные! Когда Шукав уходил их ловить, то, бывало, я как встану поутру, — вижу большие плошки, доверху полные раков, но не черных, а ярко-красных. И лишь когда мне самому довелось вместе со взрослыми пойти на реку, я своими глазами увидал это чудо.

Каждую весну наши домочадцы ходили ловить раков на большую реку, и как только я немного подрос, пообещали и меня прихватить с собой. Но сперва мне надо поработать. Возле овина лежала груда березовых чурок с гладкой корой. Вот я и трудился под весенним солнышком — сдирал с них бересту. Бабушка клала куски бересты на печь, и там они скручивались свитками и так высыхали, что, можно сказать, издали вспыхивали от малой искры.

Едва схлынули первые вешние воды, мы погожим тихим вечером набили сухой берестой мешки и отправились в путь. Народу набралось — целая орава: бабушка, дед, дядя, хозяйка и Катрэ. Мы шли в вечернем сумраке, переговаривались вполголоса. Все обули постолы, чтобы спокойно шлепать по грязи и лужам. Я этому был очень рад и сразу, как вышел с прогона, будто ненароком, заскочил в лужу. Ой, какая холодная была в ней вода!

До реки надо было пройти версту с гаком. Дойдя до Бичской поймы, мы увидели, что она еще под снегом. В низине глухо плескалась река, и я ее испугался. Но когда мы к ней подошли, страх мой пропал: у берега было неглубоко, значит, мы будем ходить по мелководью.

Речка вышла из своих летних берегов и затопила пойменные луга на излучинах.

Взрослые стали готовиться к ловле раков. Они вынули торбы, и каждый повесил себе торбу на плечо. Потом накололи бересту на длинные железные вертела и подожгли. Наша Катрэ боялась живых раков, поэтому ей дали мешок с берестой, наказав беречь от воды. Ну, а мне было велено подносить раколовам бересту, как только замечу, что пламя слабеет. Поначалу такое занятие показалось мне очень увлекательным, но вскоре я начал сетовать на свою долю: ведь я бегал без передыху и ни минутки не мог спокойно понаблюдать, как кружит, как играет вода.

Только вспыхнули огни — раки сразу же один за другим стали попадать в торбы. То и дело дед пригибался, опускал руку в воду, вытаскивал рака и совал в торбу. Чуть подальше точно так же наклонялись и хозяйка, и все остальные раколовы. С кусками бересты под мышкой я перебегал от одного к другому и все просил, чтобы показали мне рака, но им было недосуг возиться со мной. Ну и не надо, сам увижу, и я стал ходить за бабушкой следом и присматриваться. И так я их высматривал, что бабушка меня не отпускала. Дескать, зоркие у внука глаза, пускай помогает. Еще бы не зоркие! Она мимо проходит, а я вижу: вон трава пробивается, а в ней лежит большой черный рачище и лапками шевелит. Я вздрагиваю и, боясь, что рак меня услышит и сбежит, шепчу:

— Гляди, вон где! Но он черный!

Бабушка усмехнулась, воротилась и ухватила рака. Только тут я узнал, что живые раки черные, а вареные — красные. Ну и чудеса!

И вот бреду я по воде за бабушкой и смотрю во все глаза. Под конец я так пригляделся к этим черным катышкам, что попробовал и сам одного поймать. Не тут-то было! Только руку протянул, рак выставил клешни да так грозно, так воинственно, что мне пришлось спасаться бегством. В другой раз я подкрался потихоньку, но едва дотронулся до рака пальцем, он задергал хвостом и уполз на глубину. Бабушка побранила меня и сказала, чтобы не совался без толку, а то руки застужу.

— Видишь, у меня какие! — И она показала правую руку.

Рука была красная, опухшая.

Мы ловили раков до тех пор, покуда не опустел мешок с берестой. Но торбы наши к тому времени наполнились, а мы успели пройти немалый путь вдоль берега мимо Понтагов, мимо Биланей, Квичей, Бергишей, до Пулпской поймы, тоже покрытой снегом. Ночь была па исходе. Задул ветер, порою он гнал дым нам прямо в глаза. От копоти мы стали черными, как негры.

На обратном пути мы обсуждали все события минувшей ночи. Дядя руками поймал налима фунта на три и рассказал, как это ему удалось.

— Не надень я рукавицу да не ухвати его покрепче, наверняка бы ушел. Он же скользкий — хуже мыла.

Мы возвращались домой через Бергишский выгон по кочкам, по лужам. Взрослые спешили, и я бежал за ними трусцой. То и дело спотыкался, падал и всякий раз давал себе зарок больше на реку не ходить. Какой от этого толк? Ни единого рачишки не поймал, только вымок да прозяб, а тут еще всю дорогу бегом беги.

Но когда мы воротились домой и я лег подле матери в теплую постель и услышал, как в повешенных на крючке торбах шепчутся раки, такой меня взял задор, что я — только позови, — спотыкаясь и падая в темноте, снова бы пошел на реку.

— Да чего ты крутишься, спи! — рассердилась мать. Но я еще долго не мог уснуть. Я так торопился жить.

Не раз я слыхал, что селедку с картошкой с одинаковой охотой ест и нищий и царь. Не знаю, ест ли царь селедку просто-напросто с печеной картошкой, но у нас, когда случалось купить селедку, ели ее именно так. Бывало, схватишь горячую картофелину, чуть оботрешь золу о штаны и сдавишь в руке. Пах! Корочка лопнет, и покажется дымящаяся мучнистая мякоть. Мы были бережливы и поэтому ели картошку с шелухой. Все не только говорили, но и верили, что это очень полезно.

Одна беда: селедки и картошки бывало негусто. Взрослым доставалось по полрыбинки, а мне только самый хвост — ошметок мясца с плавником. Видно, оттого-то я всегда мечтал о селедке с такой жадностью, что ни разу не поел ее вдоволь. Положим, когда взрослые вставали из-за стола, я обсасывал селедочные головы, выедал глаза, но все равно мне было мало. Ох, до чего хотелось полакомиться икрой или молоками, но кто мне даст? «Мальцу — хвост!» Это было у нас поговоркой и законом. Мусоль селедочный хвост да поглядывай, как взрослые уплетают, селедку.

Именно селедка чуть не заставила меня пойти на воровство. Иной раз мне случалось взять что-нибудь без спроса, и взрослые могли счесть это воровством, но я, право, совершал его без всякого злого умысла. А вот селедку я бы крал умышленно, если б не трусил.

Однажды я видел, как старый Абрам из Стиберов вместе с бабушкой вошли в клеть, — ей надо было с ним расплатиться за селедку, как обычно, мукой или зерном. Ну, думаю, вряд ли они быстро управятся. Я влез на колесо Абрамовой телеги и чуть отогнул край замызганной тряпки, прикрывавшей бочонок… А у самого уже слюнки текут: вот они, сельди, лежат тесными рядками, будто серебряные челноки.

Эх вы, столичные баловни, рижские и другие городские дети! Что ваши витрины Рейнера и прочих кондитерских в сравнении с тем зрелищем, какое являл моему взору бочонок с селедкой на грязной телеге еврея-торговца! Стоит вам тронуть за локоток вашу маменьку, сказать: «Битте[13], битте!» — и она тотчас поведет вас в магазин, и вы выберете все, чего душа пожелает. А если маменька не сразу уступит вашей просьбе, вы тут же на улице поднимете рев, и ей волей-неволей придется уступить, дабы не осрамиться при народе. Ну, а детей бедняков, конечно же, и в городе тянет заглянуть в бочонок с селедкой.