К примеру, в батрацкой я пас коз. Чего тут плохого? В комнате три прялки, каждая в своем углу. Я их, бывало, сгоню в стадо, вытяну хворостиной, чтобы не разбегались. Потом сажусь на пол и вырезаю дудочку. Но пора гнать коз домой. А они у меня упрямые, наземь валятся, брыкаются, домой не идут. Ну, раз добром не хотят идти, я каждую хватаю за хвост и волочу силком. Дома я их ставлю на ноги, потому как лежачую козу еще никто не доил. У прялки под цевкой есть два белых тонких колка, это козьи сосцы. Я подставляю бадеечку и дою козу. И все молоко сразу выпиваю. Ну и славно поужинал! Довольный, поглаживаю себя по животу.

И вдруг все преображается.

«Дурень! — говорю себе. — Какие же это козы? Это прялки! Стану-ка я прясть!»

И составляю прялки полукругом, притаскиваю табуретки и на каждую сажаю по молодой пряхе — пускай поработают. Прялки жужжат вовсю. А я перехожу от одной пряхи к другой, проверяю, тонкая ли прядется нить.

— Эй, Маре! — кричу. — Ты что? Лен дважды очесан, а ты на мешковину прядешь?

Прогоняю Маре, сам сажусь на ее место.

— Смотри! Вот как надо!

И показываю, как надо прясть, но подножка что-то меня не слушается, а колесо крутится то вперед, то в обратную сторону, и, наконец, нитка обрывается. Я злюсь, перехожу к другой пряхе. Жму на подножку что есть силы, прялка громко жужжит, но тут нить выскакивает из моих пальцев, а куделька сбивается в несуразный ком. Перехожу к третьей прялке. У нее выпадает цевка.

Тут меня застают врасплох владелицы прялок. Я похозяйничал один в доме всего несколько минут.

А то, бывало, возьму желтый материн платок, увяжу в него кое-какое тряпье и отправляюсь в село. В каждом углу батрацкой у меня по селу. Я вхожу в дом, развязываю узелок, раздаю ребятишкам гостинцы. Меня сразу усаживают за стол, угощают, а я отказываюсь — спасибо, мол, только что поел, — и иду дальше.

Как-то раз, наведавшись во все села, я подумал, что не худо бы сходить на гумно к Петеру, он лен треплет. Обуваю деревянные башмаки и, подхватив на руку узелок, топаю к риге.

Там я кладу свою ношу наземь, а сам стою и молчу.

— Что это у тебя в платке? — спрашивает Петер.

— В платке? Всего помаленьку.

— Куда тащишь?

— Тебе принес.

— Мне? Зачем?

Я слыхал у нас в волости выражение: «В Пампушкину усадьбу» — и теперь решил пустить его в ход.

— Тебе надо снести его в Пампушкину усадьбу.

Петер у нас человек пришлый, решил, что, может, я дело говорю.

— Кто сказал? — спросил он для верности.

— Хозяйка.

Разговор у нас пошел самый что ни на есть серьезный.

— Вправду хозяйка?

— Ну да, вправду.

И мы с Петером пошли домой.

Петер оделся по-праздничному, умылся, причесался и пошел к хозяйке спросить, как дойти до Пампушкиной усадьбы. Я так вошел в роль, что полностью верил в свою выдумку, и смело сопровождал Петера.

— Чего это у Петера воскресенье в будний день? — спрашивает хозяйка.

— Да вот в Пампушкину усадьбу собрался, — отвечает Петер.

— Ты что, спросонья или спятил?

Петер покраснел, на меня пальцем указывает. Тут и я почувствовал себя не в своей тарелке и бросился наутек.

Больше всего досталось бедному Петеру. Все над ним долго потешались.

Еще помню, устроил я как-то знатную стирку. К нам на хутор откуда-то заявился старик портняга, он латал тулупы, полушубки. Но старик частенько отлучался в корчму, а куски меха для заплат оставлял на столе. И вот раз, когда девушки наши во дворе молотили вальком белье, мне тоже захотелось заняться тем же делом. Взял я со стола куски меха покрупнее и плюх в кадушку с замоченной льняной половой. Кадушка была прикрыта дощечкой. Я и положил на нее свое мокрое белье и давай поварешкой его охаживать, только брызги летели во все стороны. Выколотив белье должным образом, я его выполоскал в чистой воде и сунул в печурку, пусть сохнет.

Когда портной притащился из корчмы, начались поиски пропавших кусков меха. Он искал и под столом, и на скамьях, и под всеми кроватями, даже по своим карманам. Нету!

Хозяйка забеспокоилась: не того ли он рода-племени, что и те двое портных, которые как-то приходили шубы шить. Осмотрели шкурки, один взял их в охапку, а потом стал напарнику в руки перекладывать и пересчитывать. А тот, кто шкурки принимал, спрашивал:

— Почем знать, где тут шейка, где хвост?

Когда в руках у считавшего осталась последняя шкурка, а напарник держал весь ворох, то первый хлопнул шкуркой ему по глазам и крикнул:

— Ты что — слепой? Вот те хвост, вот другой!

Тот вскочил и бежать, второй за ним. Все домочадцы собрались во дворе и хохотали до упаду. А портняжки как припустили во весь дух, только их и видели, и шкурки тоже.

Нет, наш старик портной не был с теми жуликами одного рода-племени. Дня через три он нашел кусочки меха в печурке, заскорузлые, высохшие, словно черствые хлебные корки, и все удивлялся, как они туда попали.

Она пришла так внезапно, что я оторопел. Еще вчера дул свирепый северик, к ночи полил ледяной дождь, а поутру — пришла весна. Я ворочался с боку на бок спросонья, когда со двора вошла мать, скинула на стул свою куцую шубейку и сказала:

— Наконец-то весна!

Мать склонилась надо мной, потихоньку сунула холодные руки под одеяло — обнять меня. Я громко засмеялся и обхватил ее шею руками.

В комнате светло. Люди то и дело входят и выходят; они двигаются проворно, как рыба на быстрине. В печи громко, прерывисто трещит огонь. Слышно, как в котлах бурлит вода. Как, перекипая, она выплескивается на раскаленную плиту, и та с сердитым шипением тотчас подбрасывает ее в воздух.

— Вставай, сынок, — тихо сказала мать, — грешно спать в такую пору. — Она отошла от кровати и принялась хлопотать у плиты.

Какой я стал легкий! Да меня просто нет! Я сижу на краю кровати, но разве острая боковина врезается в меня, как прежде, когда я обувался?

Я болтал ногами, подымал руки. Я напевал что-то без мелодии, без слов. Полно, да разве это я только что пел?

Нет-нет, — ведь я уже обулся и выбежал из дому во двор.

По дорожке от колодца шла хозяйка, сгорбившись под коромыслом с тяжелыми ведрами, но она улыбалась и окликнула меня:

— Ну, Янка!

— Вода! — сказал я вместо ответа. Я хотел еще что-то добавить, но хозяйка уже вошла в дом.

Гляньте-ка! Молодая травка?

Пригнулся, смотрю: ну да, сквозь корку слежавшегося снега пробиваются зеленые былинки.

А в садике нашем, верно, еще больше чудес! Там ведь растет большой куст божьего дерева! Ну да! Вот они, повылезли белые кругляши ростков, будто жирные червяки свернулись клубками.

А что поделывают ирисы? Ба! Да они уже проткнули землю и выставили наружу острые голубые клинки.

А любисток под окном? Вон какие крепкие кусты! Неужто все это появилось за одну ночь?

Я захлопал в ладоши и ахнул: ветки крыжовника в зеленых почках! Нет, не почки это, а крохотные зеленые листики!

Ноги мои, гибкие, легкие, мигом примчали меня к завалинке. Я уселся там в ямку, вырытую курами под стрехой на сухом песке, смотрел и слушал: токуют тетерева. Чудилось, от их токованья земля дрожит. Далеко они? Близко? На болоте кричали чибисы, хрипло, будто застудились холодной зимой и теперь наконец им захотелось повеселиться, попеть, хотя людям их песня казалась печальной, совсем не праздничной, не весенней. А вороны просто ошалели. Во всех лесках и рощицах они каркали без умолку, как оглашенные. Какая-то ворона опустилась на иву у нас под горкой и закаркала дурным голосом. Словно молотком бухала по сухой березовой чурке: «Кра! Кра!»

— Пошла вон! — крикнул я, и она улетела.

Голоса соседских петухов доносились за три версты. Все окрест радовалось, наши голуби тоже не желали сидеть смирно. Белый голубь слетел на крыльцо клети и принялся теребить клювом длинную соломину. Видно, хотел унести ее к себе в гнездо, да никак не мог ухватить поудобнее. Тут с крыши ринулся сизарь, с темными полосами на крыльях, с радужным воротником вокруг шеи, и сердито заворчал. Потом он распушил свои яркие перья, пригнул голову и давай кружить то в одну сторону, то в другую. И все время с самым решительным видом ворчал.