Фигуры танца повторялись снова и снова, менялись, следовали одна за другой до самого вечера. Амалия с Сержем неустанно запечатлевали для читателей «Плезир де Франс» не очень понятные, но красочные образы. Поздно вечером, когда солнце, давно уже скрывшееся за горизонт, освещало только самый гребень шедшей вдоль уэда возвышенности, воины и зрители разошлись. На дороге, истоптанной за день, остался налет сглаживавшей все линии золотистой пыли, которую ветер носил из конца в конец отведенной для празднества площадки.

Они отправились в Джанет вместе с Амайасом, Фанду и харатином с ласковым взглядом. Широкими рукавами своего платья Фанду вытирала краску, размазанную по лицу потом. Не отставая от нее ни на шаг, харатин следовал за ней нетвердой походкой. Вид у него был усталый, он не говорил ни слова.

— Послушай, Месауд, — сказала Фанду, — отнеси мой тамбурин домой.

Месауд вяло протянул руку. Он чуть было не уронил тамбурин.

— Это все киф, — заметила Фанду. — Он курит, чтобы забыть.

— Забыть кого? — спросила Суад.

— Женщину, разумеется.

Послышался смех Амайаса:

— Женщину? Уж не тебя ли?

Фанду засмеялась вместе с ним:

— По возрасту я ему в матери гожусь, но если бы захотела…

— Он ходит за тобой, словно тень.

— Надеется, что я верну ему ту женщину.

— Она ушла от него?

— Давно уже.

— Она его разлюбила?

— У Месауда больше не было денег, не стало ни силы, ни дома.

— А у него был дом?

— Он его продал… чтобы купить женщине драгоценности.

— Где же он спит?

— У меня, когда ведет себя как положено. А если мне надоедает смотреть в его печальные глаза, он идет спать в пальмовую рощу.

— Под открытое небо?

— Не знаю. Ничего не поделаешь, таков уж он уродился. По счастью, у него есть киф… и всевышний.

Буалем вздрогнул. Старая колдунья все смешала, она ставила на одну доску и киф, и всевышнего. Ему хотелось затолкать ей в пасть кощунственные слова — угостить бы ее хорошим тумаком, но в то же время он горел желанием узнать продолжение.

— Аллах карает злых людей, — сказала Фанду, — не обошла его кара и Месауду.

— Так ее зовут Месауда? — спросил Мурад.

— Да.

— Стало быть, они были предназначены друг для друга.

— Возможно, только…

Фанду вздохнула. Она закатила глаза к небу, так что стали видны белки.

— С тех пор, как я бросила ее, она впала в нищету.

— Она безобразна?

— Нет, очень красива.

И добавила с сокрушенным видом:

— Она красива, да только не хотела платить мне.

— И что же?

— Я молилась святым и попросила всевышнего. Она утратила свою привлекательность.

— Оставь в покое всевышнего, — не выдержал Буалем, — и не путай его в свои дела, слышишь?

— И что же, святые тебя услышали? — снова спросил Мурад.

— Святые всегда меня слышат, да я и сама им помогаю.

— Каким образом?

— Я знаю обряды, заклинания…

Мурад кивнул в сторону Месауда:

— Но ведь его-то Месауда привлекает по-прежнему?

— Его? Ну и что? У него нет ни гроша. Ничего и никого, кроме всевышнего.

Буалем схватил Фанду за покрывало и начал в ярости трясти ее. Фанду со смехом пыталась удержать медные ключи, висевшие на одном конце покрывала.

— Отпусти меня, сынок, ты меня расколешь.

Буалем грубо оттолкнул ее. Фанду заливалась смехом:

— Мусульмане должны помогать друг другу. Я, например, всегда стараюсь помочь молодым, потому что они всегда спешат и не умеют взяться за дело. Когда страсть овладевает ими, они становятся похожи на голодных шакалов в пустыне. Они воют, а за дело взяться толком не умеют.

— А ты умеешь?

Фанду пыталась поправить свое покрывало.

— Взять хотя бы вашу француженку — да если я применю к ней заклинание против иноземцев, она будет таскаться за тобой, словно тень, так же, как Месауд за мной. Месауд!

Месауд поспешил на ее зов все с тем же отсутствующим взглядом.

— Поправь мое покрывало. Этот нечестивец сорвал его с меня.

Лихорадка не отпускала Мурада в течение двух дней, которые понадобились им, чтобы добраться из Джанета в Таманрассет. В Таманрассете врач сказал, что это не опасно, но из предосторожности решил оставить его в больнице на несколько дней.

Амайасу такое решение пришлось по душе, так как он собирался заглянуть в Тимьявин, чтобы повидаться с матерью Ахитагеля.

За утро он обошел все лавки, купил чай, сахар, всевозможные пряности, ткани, затем попросился на грузовик, отправлявшийся в Тин-Заватен на борьбу с саранчой.

Остальные воспользовались этим временем, чтобы посетить Там и Азекрем. Хозяин гостиницы «Хоггар» знал всю историю города. Там был центром, который замыслил создать правитель даиры Аджера. Менее шестидесяти лет назад на месте города не было ничего, или почти ничего. Затем появился правитель, которого ужаснула окружавшая его пустота, ибо подвластные ему туареги оказались точно такими же, как те, на которых сетовал супрефект Джанета: они были неуловимы. Он испробовал все: перепись с учетом родословных, строгую организацию, тщательно продуманную субординацию с привлечением традиционных вождей, подкупленных, а потому послушных и надежных, бесплатное распределение продовольствия и тканей. Кочевники принимали дары, обманывали вождей, посмеивались над родословными.

Тогда правитель надумал устроить заманчивую и крепкую ловушку, дабы положить конец блужданиям искателей попутного ветра. Он возвел толстые красные стены, велел посадить вдоль них ряды тамариска и стал зазывать торговцев. То была лишь первая попытка: правитель мечтал раскинуть сети пошире, укрепить их, оснастив всевозможными соблазнами при помощи ловких торгашей. Настанет день, и неисповедимые пути погонщиков верблюдов приведут их сюда. Достаточно, впрочем, одного, ибо стоит только изголодавшимся, неуловимым кочевникам испробовать сладость свежих плодов, и они обязательно сюда вернутся, потом, глядишь, мало-помалу и привыкнут к надежной защите стен, предпочтя их бесконечным скитаниям, чреватым опасностями и лишавшим их верного пристанища.

Прежде кочевникам не доводилось сталкиваться с такими хитроумными ловушками — предвидения правителя оправдались: кое-кто из них попался на крючок. Этих сразу можно было распознать по их несчастному, растерянному виду, с каким они бродили по улицам, с утра до вечера таская по городу, из конца в конец, свою неизбывную печаль изгнанников, не в силах понять, почему у них отняли простор и ничего не дали взамен. Они не работали. Их лишили суданской степи, караванов, везущих соль, верблюдов, лишили боевых стычек и былого могущества. Жили они милостью правительства, наименее отчаявшиеся сопровождали туристов, кое-кто находил утешение в контрабандистских вылазках в Нигер и Ливию, являвших собой слабое отражение былых набегов.

Потом, словно всего этого было мало, начали прибывать беженцы из Мали. Правда, большинство из них задерживалось здесь недолго. В течение нескольких дней они с воинственным или потерянным видом слонялись по Таму, затем двигались дальше, в Джанет и Ливию.

По счастью, большинство из них оставалось близ границы с алжирской стороны, в Тимьявине или Тин-Заватене. В основном это были женщины и дети, питавшиеся просом, которое время от времени посылала им даира Тама. Но жить-то ведь надо было и в промежутках между этими дарами. Женщины ничего не умели делать, знали толк лишь в музыке да в любви. Вот они и стали жить тем, что было им доступно, а называлось это пограничный капкан.

Слух о том быстро разнесся по всей пустыне, и вскоре со всех концов к Тин-Заватену устремились пропыленные грузовики, набитые поденщиками рудников и нефтепромыслов, явившимися искать радости издалека, невзирая на километры песка и непроезжих дорог. Они привозили деньги, взамен им отпускали по сходной цене кусок праздничного пирога. Отправляясь в Тимьявин, Амайас знал это. Он подозревал, что и мать Ахитагеля, подобно всем женщинам ифорас, лишившимся своих мужей, брошенных в тюрьмы или погибших, жила за счет пограничного капкана, и потому не ведал, удастся ли ему заставить ее забыть об этом, хотя бы на то краткое время, пока он пробудет с ней.