На пятый день к вечеру спутники его увидели, как он сошел у отеля «Хоггар» с шаткого грузовика. Как раз в то утро Мурад вышел из больницы, жар спал, и теперь он мог продолжать путешествие вместе с ними. Амайас был неузнаваем. Ради своего возвращения в Там он облачился в праздничную одежду, наверное, перед самым въездом в город, потому что его покрывало цвета индиго переливалось, сверкая, словно его только что вытащили из большого узорчатого кожаного мешка, который Амайас извлек из-под переднего сиденья грузовика. Лихорадочно блестевшие глаза, видневшиеся сквозь прорезь покрывала, ничего не замечали вокруг.

Сначала он не отвечал на вопросы, которыми его осаждали, и только потом разговорился. Да, он видел мать Ахитагеля. Она очень красива (глаза Амайаса, устремленные вдаль, казалось, все еще видели ее где-то за их спинами). Амайас отдал ей просо, чай, финики, пряности и все деньги, которые у него сохранились к тому моменту, когда он прощался с ней. Оставил только себе на дорогу — заплатить за место на грузовике.

— Ну, а капкан? — спросила Суад.

— Я ничего не видел.

Добравшись до места, Амайас сразу же попросил мать Ахитагеля проводить его в кочевье людей, которых он знал. Они провели там несколько дней. Каждый вечер вместе с тамошней молодежью они садились на верблюдов, похожих на тех, каких она помнила еще по тем временам, когда жила в Мали. На четвертый день они возвратились в Тимьявин, к пограничному капкану. Всю дорогу мать Ахитагеля пыталась скрыть от Амайаса слезы, блестевшие у нее в глазах. Она плакала из-за оставшихся в прошлом верблюдов, из-за погибших мужчин, из-за постыдных капканов.

— Она плачет из-за Ахитагеля тоже. Ей хотелось бы повидаться с ним, но страшно. В последний раз, когда он приезжал в Тимьявин, она брала его с собой в пустыню, чтобы он не видел капкана, пограничного капкана. Они долгое время жили в кочевье, потом она отпустила его: боялась, как бы за ним не явились жандармы. Каждую ночь ей снится, что он умер или что какой-то жандарм выкалывает ему штыком глаза.

Амайас откинул с лица покрывало и умолк.

Они направились в гостиничный ресторан. Хозяин рассказывал о своей последней охоте на газелей.

— Я уже сделал из нее чучело. Если бы хоть чуточку повезло, я мог бы заполучить целых двух. Мне досталась только самочка, потому что я целился сначала в нее. Если убивают самку, самец спасается бегством.

— А если начинают с самца? — спросила Суад.

— Самка остается с ним, и вы преспокойно стреляете в нее.

Солнце скрылось за горизонтом, и тут же ветер стал обжигать кожу, словно холодное стальное лезвие. То была их последняя стоянка под открытым небом. По сравнению с недавним путешествием по колдобинам дорога в Ин-Салах показалась им приятной прогулкой. На следующий день, если все пойдет хорошо, они будут уже в Тимимуне, в доме Ба Салема, где Мерием угостит их холодным квашеным молоком.

Звезды пригоршнями рассыпались по небу. Край красной луны прорезался на горизонте, и, по мере того как она поднималась, звезды гасли одна за другой. Раскладушки поставили на плоском дне высохшего уэда, а вещи, разбросанные где придется, придавали ему вид восточного базара. В своем утепленном спальном мешке Мурад никак не мог заснуть. Несмотря на холод, он задыхался, пот лил с него градом. Наконец он не выдержал и, выбравшись из теплого гнезда, где ему нечем было дышать, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить других, надел кеды и направился к горе, встававшей на горизонте.

Шорох его шагов по песку звучал заунывной музыкой. Следуя этому ритму, он, словно молитву, твердил одну фразу, которую видел как-то в пути начертанной на скале на языке тифинаг: «Я — Берзеку, я пасу коз, и я совсем один». Порывы ветра осушили его пот, пронизав ледяным холодом, и засыпали глаза градом мелких песчинок. Вслед за первыми утесами, осажденными со всех сторон песком, гора вздымала непреодолимую преграду обожженного камня. Прежде чем ступить туда, Мурад оглянулся назад: лагерь остался далеко позади, серые пятна раскладушек выделялись на светлом песке уэда.

Вдруг меж камней на тропинке забили тоненькие струйки воды. Их мерцающее сияние наполняло жизнью неизбывное белое безмолвие. По мере того как Мурад поднимался, их становилось все больше, они сливались, растворяясь друг в друге. Потом послышался звонкий смех, заглушаемый торопливыми поцелуями. И вот в голубой чаше расплескалась чистая гладь озера. Над ним, словно ржавая подкова, повис серп луны. Иногда гора скрывала его, и тогда видны были только отблески пожара, освещавшие утесы сзади. Затем ручейки смолкли, а озеро в тот самый момент, когда разгоряченные ноги Мурада вот-вот, казалось, должны были ступить в его прохладную глубь, превратилось в скопление бледно-голубых кристалликов соли. Только где-то за горой смех по-прежнему перемежался с поцелуями. Мурад шагнул в ту сторону, хотя знал, что и смех, и поцелуи исчезнут, подобно озерной глади и серебряным струйкам воды, превратятся при его приближении в шум ветра, рассекаемого острыми каменными глыбами.

Несмотря на ночную прохладу, он весь обливался потом. Ему хотелось пить. Проводя языком по шершавым губам, он только растравлял ожоги. Мурад пожалел, что не захватил свою фляжку, и повернул назад, собираясь вернуться в лагерь. Ему все время приходилось глядеть под ноги, чтобы не наступать на острые камни. Его шатало от усталости… «Я — Берзеку, и я совсем один…» Громкий топот копыт и шум летящих камней заставили его резко обернуться. Он едва успел прижаться к скале, чтобы пропустить стадо диких ослов — серые ослики, подняв уши, вихрем промчались мимо него.

Он глянул в ту сторону, где находился лагерь, но ничего не увидел. А между тем он уже довольно долго шел по дороге к нему. Луна теперь стояла высоко в небе. Воткнув в землю палку, на которую опирался до сих пор, Мурад зашагал быстрее. Обогнул одну из лап динозавра — черного утеса, преградившего ему путь, — наверняка за ним взору его откроется лагерь. Но всюду, до самого края небес, расстилался один и тот же пейзаж, напоминавший мертвый город. Мурад чувствовал сквозь кеды, как сбиты его ноги. Вскоре он вышел на то место, где промчалась кавалькада диких ослов, — палка его, словно веха, торчала посреди дороги. Мурад кружил по кругу.

Однако он был уверен, что все время шел по верному пути. Оглядевшись, Мурад попытался определить свое местонахождение: со всех сторон его окружало нагромождение островерхих утесов, устремлявших свои пики прямо к луне.

Благодаря легкому ветерку Мурада гораздо меньше мучила теперь жажда, зато мокрая от пота рубашка прилипла к спине и все чаще приходилось облизывать языком пересохшие губы. Лучше всего остановиться и покричать. Ночью в горах голос слышится далеко. Эхо волнами разнесло его долгий призыв. Он повторял его несколько раз, взывая к своим спутникам и обращаясь к каждому поименно, но, как только стихал в ночи последний отзвук, снова воцарялась глубокая тишина. У него даже не было с собой карманного фонарика, свет которого был бы виден издалека. Он попробовал обойти динозавра с другой стороны. Надо вернуться туда, откуда он повернул назад, и там попытаться определить, где он находится.

Мурад шел все медленнее: он устал, да и стертые кедами ноги горели, как от ожога. Через какое-то время снова перед глазами возникла торчащая палка, на этот раз тень от нее падала с другой стороны: луна клонилась к горизонту. Мурад сел. Ему вспомнился старинный наказ жителей Сахары: никогда не уходить от лагеря дальше того расстояния, на котором можно услышать голос, даже если ты уверен, что найдешь дорогу назад. Но было уже слишком поздно. Он снова начал кричать — все так же безуспешно, как и в первый раз… «Я — Берзеку…»

Он снял кеды и лег на землю, отыскав уголок, где на него не падал лунный свет. В ушах шумело. Он долго силился не закрывать глаза, но веки опускались сами собой, и снова хотелось пить.

Он попросил Мерием, возвращавшуюся из пальмовой рощи, дать ему попить. Она наклонила свой кувшин, но напрасно Мурад тянул губы, ему никак не удавалось ухватиться за ручку, и так и не пришлось напиться. Ба Салем возглавлял где-то по соседству ахеллиль. Мурад пришел туда вместе с Мерием. Ба Салем пел: