— Это я, — сказал он. — Мне хотелось проститься с тобою, Менаш. А кто тут еще?

— Здравствуй, Уали. Со мной Ибрагим.

Уали отвел Менаша в сторону.

— Я хотел узнать, — продолжал он, — отказался ли мой друг Меддур от своего подлого намерения.

— Отказался, и я очень благодарен тебе за это.

— Только в этом мне и хотелось убедиться. Помни, Менаш, что во мне ты всегда найдешь преданного друга и, пока жандармы не сцапают меня, а случится это не так-то скоро, — добавил он, смеясь, — ты можешь обращаться ко мне с любой просьбой.

— Да поможет тебе аллах, — ответил Менаш.

— Я знаю, что после смерти нашего общего друга Мокрана ты много внимания уделяешь Аази. Обещаю тебе, что постоянно буду справляться о ней, тайком разумеется, и в случае надобности помогу ей в меру своих сил.

— Буду тебе очень признателен.

— А теперь, Менаш, обещай, что будешь всегда осторожен, при любых обстоятельствах.

— Война есть война, — возразил Менаш, — а жизнь наша и смерть в руках аллаха. К тому же теперь я уже не ребенок.

— Да ведь ты только что был ребенком, Менаш, — вот сейчас, у мечети. Я на мгновение представил себе, что Давда — моя жена, и хотел нацелиться на вас, сначала на тебя, потом на Давду. Пиф-паф — и конец вам обоим.

— Замолчи, Уали, прошу тебя. Откуда ты нас увидел?

— Из-за дверей мечети.

— Излишне, думаю, просить, чтобы ты молчал. А то и до беды недалеко.

— Вот я-то, Менаш, действительно уже не ребенок. Впрочем, я упомянул об этом только для того, чтобы доказать тебе, до чего ты порою неосторожен.

— Прощай, Уали?

— До свидания.

Тут Уали перепрыгнул через изгородь и со всех ног бросился прямо по полю, спускающемуся к реке.

Путники подошли к кладбищу, и Ибрагим опять протянул руки для молитвы.

— Я пройду дальше, — сказал Менаш и направился к могиле Мокрана.

То было его последнее прощание; он не мог сдержать слез.

— А ты оставайся здесь, Мокран, — молвил он, — тебя нельзя считать побежденным, ибо ты ушел из жизни как боец, ушел с воинскими почестями. Из всех нас тебе, пожалуй, сужден лучший конец. Жизнь, начатая в Таазасте, могла кончиться только на Куилале, и у тебя одного достало сил взобраться на самую вершину. Тебя можно даже считать победителем, раз ты оставил после себя Ауду. Он наследует всем нам. Ты всегда был так великодушен, что я уверен: ты не будешь досадовать, что мы оспариваем его у тебя и считаем наследником всех тех, кто вместе с тобою бывал в нашей башне. Нам так и не удалось всем вместе отпереть Таазаст, но осталась Аази, и она еще может это сделать. Я ухожу, Мокран, дорогой товарищ моей юности. Я никогда больше не возвращусь на этот Забытый холм, ибо уже не найду тебя здесь. В память о том, что объединяло нас, я постарался как можно лучше устроить все, чем ты дорожил в этой жизни. Я имею в виду и Аази, потому что ваша поздняя размолвка была всего лишь кратким заблуждением. Я уверен, что в глубине сердца ты давно вернулся к ней, так же как и она всегда принадлежала только тебе. Ты остаешься здесь, остаешься верным тому краю, где мы жили общей мечтой. Поэтому я говорю тебе: прощай! Прощай до того дня, когда, я уверен в этом, моя душа встретится с твоею и с душою Аази, Идира и Ку, и мы все вместе возродим Таазаст в том мире, где не будет ни помех, ни страданий. Прощай, Мокран!

— Аминь! — откликнулся Ибрагим, который как раз в это время произнес последние слова молитвы.

Он распахнул окно, и сразу перед ним открылся озябший город, грязное море, голубое небо. Он глядел на Алжир сверху, и красота города представлялась ему хрупкой и неверной. Впереди было море, оно словно стояло стеной, сливаясь с небом. С обеих сторон к поверхности воды круто спускались склоны гор. Между горами и морем Алжир втиснул, прижав их вплотную к набережным, множество белых приземистых домов, среди которых резко выделялось несколько небоскребов. Кубики домов самых разных оттенков и очертаний облепили склоны. На холмах всюду темная зелень сосен и олив, немыслимые, точно с рекламных открыток, яркие цветы оплетают стены домов, а то и вовсе скрывают их от глаз.

Дома Алжира, в какой бы его точке они ни находились, владеют строго отмеренными участками неба.

Перед безупречной красотой залива, открытого в синюю, ничем не нарушаемую монотонность моря, обостряются чувства и яснее становятся мысли. Очерченное четким кольцом гор и пределами моря, небо распростерлось над Алжиром, словно вечно новое и неотступное искушение. И город страстно стремится к небу. В Алжире, чтобы подышать вольным воздухом, приходится подниматься на холмы.

Однако не так давно, спасаясь от удушья замкнутой гавани, город перевалил на другую сторону холма.

А раисы[26], которых всегда манил ветер широких просторов, свободы, приключений, отправлялись за всем этим в море. Они предоставляли деям и янычарам благоустраивать или обуздывать ощетинившиеся холмы, коварные пески, долины, которые крестьяне, прикованные к земле, отвоевывали у комаров и саранчи. Их взоры были околдованы морским простором, где иногда, неся усладу сердцу, возникали тонкие силуэты парусных галионов, груженных золотом, пленниками и теми богатствами, которые они предпочитали добывать силой, а не производить.

— Полюбуйтесь на одну из самых красивых гаваней мира!

Башир резко обернулся. Это вошел Рамдан; он стоял, засунув руки в карманы, зажав в уголке рта недокуренную сигарету, и с презрением взирал на открывшуюся перед ним панораму города. Как всегда, он вошел без стука.

— Посетите Алжир, страну солнца!

— Да, это красиво, — покорно сказал Башир.

— Это ужасно, отвратительно, непристойно…

— Что именно?

— Все это… гавань, море, Касба[27], розовые виллы, сады… Вся красота Алжира — это ловушка для простаков, мистификация.

Жестом трибуна, ораторствующего перед толпой, он перечеркнул окно.

— Это гладкое море лицемерно, лжива невинность вымытого неба, голубого, словно мечта девушек, разумеется девушек прежних, потому что нынешние мечтают об автоматах и засадах и их небеса горят отсветами пожара…

— «Друг, сказал греческий ребенок, ребенок с голубыми глазами…»

— Комедиант!.. Они заполучили тебя со всеми потрохами… Они лишили тебя разума, опустошили, заразили… У тебя не осталось ничего святого, все для тебя комедия…

— Я цитировал Гюго. Мне казалось, это доставит тебе удовольствие, господин учитель.

— А между тем то, что происходит в стране вот уже три года, должно было бы излечить тебя от комедиантства. Столько крови, столько страдания, столько смертей. Но нет. Ты думаешь, что кровь — это краска, и ждешь, что мертвые, десятками выставляемые на обозрение в твоей газете каждое утро, поднимутся после представления, — еще немного, и ты отправишься за кулисы поздравить их с успехом… Комедиант!.. Ты всего лишь комедиант!..

Когда Рамдан сердился, он становился поэтом, вместе с яростью к нему являлось вдохновение. Но не надолго. Рамдан снова становился нравоучительным проповедником, преисполненным холодной страсти, который хочет убедить и нисколько не стремится воодушевить. Он остывал, и его продуманная речь, упрямая и педантичная, состоящая из скучных периодов, лишь кое-где перемежалась слабыми восклицаниями.

— Закрой окно… Меня тошнит от твоей гавани!..

— В кои-то веки мне представилась возможность с чистой совестью насладиться чем-то прекрасным.

— Неужели?

— А что? Не станешь же ты убеждать меня в том, будто и красота Алжира тоже привилегия буржуа? Она доступна одинаково всем, обеспеченным людям так же, как и пролетариям.