Ибрагим обратился к Акли, но тот пришел в ужас, услышав о такой большой сумме; кроме того, он был уверен, что Ибрагим не сможет вернуть долг, и поэтому решительно отказал. На другой день, однако, Акли пришел к Ибрагиму и сказал, что хорошенько подумал и решил, что нельзя лишаться друга из-за денег, что, вдобавок, мы существуем на земле для того, чтобы помогать ближним кое-как сносить жизнь, «этот коварный дар того, кто там, наверху». В действительности же это Давда, узнав, в чем дело, велела Акли дать деньги. Она даже воспользовалась случаем, чтобы сказать, будто Латмас тоже просит дать ей взаймы, «конечно, без процентов». Латмас и не заикалась об этом, но Давда, зная, в какой та нужде, сразу сообразила, что представляется возможность выручить ее на время из беды. Акли сообщил Ибрагиму и об этом своем великодушном поступке, только не сказал, что исполняет желание Давды.

Чтобы получить разрешение на выезд, требовалось уплатить каиду. Ибрагим возмутился: это незаконно и несправедливо. Матери пришлось убедить его, что с этим освященным временем обычаем бороться бесполезно. Притом она скрыла от сына, что накануне отнесла жене каида свою последнюю курицу и корзиночку яиц.

Он ушел холодным ноябрьским утром. Ушел на заре, как вор, не простившись ни с кем, кроме Акли. Для путешествия он извлек из сундука старый, совсем обтрепанный европейский костюм, который не надевал уже несколько лет. Пиджак стал ему широковат, брюки — слишком узки; галстука у него не было, потому что он так и не научился повязывать вокруг шеи эту тряпицу. Остальные вещи и провизию он сложил в некогда очень хороший чемодан. Чемодан был так набит, что чуть не трещал по швам.

Сидя у очага и поминутно ворочая полешки, Титем перебирала четки.

— Нет бога, кроме аллаха.

Иногда она останавливала указательный палец на бусинке, и ее ласковые старушечьи глаза подолгу всматривались в пламя; потом она вдруг приходила в себя, и снова слышалось:

— Нет бога, кроме аллаха…

А Секура не знала, за что взяться. Она поднималась в верхнюю комнату, тотчас же возвращалась вниз, утирала слезы, настаивала уже в третий раз, чтобы Ибрагим выпил кофе, который она приберегала для торжественных случаев. Перед самым его уходом Секура подумала, что он забыл свой клетчатый платок, стала его искать и нигде не находила. В конце концов оказалось, что платок в чемодане.

Ибрагим никак не мог оторваться от всего этого — от стен, покрытых копотью и давно уже не беленных, потому что не было денег на известь, от шороха четок, которые перебирала сморщенная старуха в грубом шерстяном платье, от слез рано состарившейся, а некогда такой красивой жены.

Детей не хотели будить, чтобы они не видели, как уходит отец, но они все-таки проснулись от суматохи. В глубине души Ибрагим был этому рад. Секура вздумала было опять уложить младших, но Маамар завопил. К счастью, Ауду еще накануне отдали Аази, которая уже окончательно выздоровела.

Ибрагим чувствовал, что если не уйдет немедленно, то и вовсе не уйдет. Он порывисто схватил чемодан, бросился к двери, попав на холод, буркнул «Брр», чтобы подбодрить себя, и сразу же исчез в темноте.

Заворачивая за мечеть, он смутно услышал два голоса мужской и женский. Он кашлянул. Голоса умолкли. До него долетел удаляющийся шорох шелкового платья и позвякивание женских украшений: казалось, кто-то убегает прочь.

За углом Ибрагима на мгновение ослепил свет карманного фонарика, но его сразу же потушили, и Ибрагим услышал из темноты:

— Здравствуй, Ибрагим. Уходишь?

Он узнал голос Менаша.

— Ухожу, — ответил он. — Да и у тебя, кажется, отпуск кончился. Пойдем вместе до Алжира.

К великому изумлению Ибрагима, Менаш был один, но голос у него дрожал от волнения…

В то утро Менаш встал на заре. Вещи он уложил накануне. Ему не хотелось никого видеть — даже отца и мать. Он ходил по дому босиком, чтобы не разбудить их. Сам приготовил кофе. Быть одному, совсем одному, одному уйти отсюда, ибо теперь в Тазге у него не оставалось никого и ничего. Поэтому-то он и решил отправиться уже сегодня, хотя отпуск кончался у него через день. Он не хотел всю дорогу терпеть присутствие Меддура, даже не предупредил его, что уезжает.

Он вышел из дому крадучись, с грубыми солдатскими башмаками в руках. Выйдя на улицу, он оглянулся по сторонам. Кто-то вынырнул из темноты, осветил его карманным фонариком и подошел; фонарик погас.

— Здравствуй.

То была Давда. Менашу показалось, что он теряет сознание, по всему телу его разлилась невероятная усталость. Глаза его еще были ослеплены ярким светом, поэтому он не видел ее. Пальцам никак не удавалось распутать шнурки.

— Давай, я справлюсь скорее, — сказала Давда.

И она нагнулась, чтобы зашнуровать ему башмаки. От волос ее пахнуло духами — все теми же. Сердце Менаша буйно забилось. Глаза уже привыкли к сумраку, и теперь он видел ее отчетливее. Она была не причесана, в одном платье с полосатой красно-черной юбкой. Зато она надела все свои украшения. От холода укрылась бурнусом. Она быстро завязала шнурки и выпрямилась.

— Ты не спрашиваешь, что я тут делаю одна, в такое время?

— Зачем ты пришла? А как же Акли? Что ты скажешь, если он проснется и заметит твое отсутствие?

— Ничего он не заметит. Я пожаловалась на головную боль и сказала, чтобы он спал отдельно, в верхней комнате. Ну ступай же, иди, — сказала она.

Она взяла его под руку и пошла рядом.

— Как ты узнала, что я ухожу сегодня?

— Тише! — сказала она. — Я узнала об этом от Аази, но говори шепотом. Я надела бурнус, чтобы меня приняли за мужчину, если мы кого-нибудь встретим. Впрочем, теперь мне все равно.

— Зачем ты пришла?

— Я не могла отпустить тебя на войну просто так. Дай мне еще раз посмотреть на тебя.

Она осветила его лицо фонариком.

— Какой ты бледный!

Он выхватил из ее рук фонарик и сам направил на нее луч света.

— Дай и мне посмотреть на тебя, — сказал он. — Как ты хороша!

Они обнялись. Менаш чувствовал, как трепещет ее тело. Не от холода ли? В сумраке послышались чьи-то шаги, и они сразу разжали объятия. Фонарик остался у Менаша.

— Прощай! — сказал он.

— До свидания.

Давда плотно закуталась в бурнус, опустила на лицо капюшон и скрылась в сумерках.

Менаш на мгновение замер на месте. Шаги приближались. Овладев собой, он снова зажег фонарик и устало, словно после долгой ходьбы, отправился дальше. Только теперь он заметил, что находится около мечети. Он завернул за угол и при свете фонарика увидел Ибрагима в дорожном наряде.

Они пошли вместе, но, обменявшись несколькими словами, замолчали: каждый был слишком занят собственными думами и переживаниями — различными, но одинаково сильными у обоих. Для Менаша теперь все было кончено. У него уже не было причины дорожить этим уголком земли, где до дна была исчерпана его юность. Двое лучших его друзей умерли, остальные приятели рассеялись, вдова его самого близкого товарища все равно что умерла, а любимая — замужем за другим. Шейх и На-Гне не замедлят покинуть Тазгу навеки. Так что же? Теперь он может, как герой, умереть за цивилизацию, безразлично когда и где. Он готов — и драться будет, разумеется, беззаветно.

Ибрагим и Менаш шли быстро, чтобы согреться: было очень холодно. Они миновали узкие, безмолвные улочки, и вскоре домики Тазги, зябко теснившиеся друг к дружке, остались позади. Проходя мимо дома Латмас, они слышали, как вопит Ауда, а мать слабеньким голоском тихо напевает ему грустную колыбельную. Вокруг все спало. Вдоль стен крались собаки; останавливаясь, они вытягивали шеи и протяжно выли на луну.

Путники приближались к Такоравту, и Ибрагим уже протянул руки для молитвы, которую должны прочесть, проходя мимо священного места, все отправляющиеся на базар или в дальний путь. Вдруг из кустов у входа в Такоравт выглянуло дуло ружья. Оба они отпрянули; не успел Менаш раскрыть рта, как на дорогу выскочил верзила Уали.