— Редиска? — удивилась Жофия. («Ну и домоправительница! То — обо мне наслышана, то — редиска… Вот коньяк сколько стоит, я, пожалуй, еще сказала бы…») — Понятия не имею, Пирока.

Пирока выхватила из кошелки самую никудышную редиску и торжествующе помахала ею перед носом священника и его гостьи.

— А знаете, во что нам обходится вот такая одна-единственная редисина? В двадцать форинтов! Потому что тут и те двести корней клубневой бегонии, что господин декан выписал из Пешта, из сельхозкооператива «Розмарин», да с садовником вместе, который сажал ее. Вот так-то, кушайте на здоровье!

Декан виновато улыбнулся.

— У батюшки моего, знаете, присказка такая была: накажи тя господь дурными соседями да двором, бурьяном заросшим… Разве ж лучше, если б тут сорняки все заполонили?

На выложенной красным кирпичом веранде тоже полно было цветов: вьющиеся растения оплели стены, словно тончайшая зеленая вуаль. Веранда была просторная и длинная, самая широкая часть ее, обставленная садовой мебелью, служила для отдыха, оттуда же был вход в четыре комнаты: спальню-кабинет, столовую, приемную залу и комнатушку для капеллана. Дальше, на изгибе галереи, свободно ходившая на шарнирах дверь, за ней — ванная комната, кухня, чулан для провизии, комната для прислуги.

Стол, накрытый Пирокой, напоминал натюрморты импрессионистов или столичный буфет с холодными закусками: на фарфоровой менажнице — разные колбасы, копченое сало, сыр, масло, яйца всмятку; в плетеной лодочке — нарезанный хлеб, на деревянном блюде — свежая, с грядки, редиска, в зеленом обливном кувшине, словно невзначай оставленном на столе, — три розы. Белая скатерть камчатого полотна и такие же салфетки.

Декан ел быстро, с наслаждением — жадно. Он запихивал в рот все сразу — сыр, сало, хлеб с маслом, яйцо всмятку. Жофия заставила себя проглотить кусочек-другой, но зато она завороженно, неотрывно смотрела на священника. Вот так же ее отец, когда вернулся после плена, долго еще, садясь есть, уничтожал все подряд, левой рукой оберегая тарелку, чтобы не отобрали. Может, и этому священнику когда-то довелось испытать нужду?.. Второпях он брызнул яйцом на белую рубашку, виновато покосился на пятно, потом запоздало взял салфетку с колен и заправил за воротник.

— Англичане-то не дураки. Они засовывают салфетку за ворот, а не на колени кладут, как французы. — Проглотив очередную солидную порцию, он добавил: — К сожалению, в конце войны я весьма в них разочаровался.

Жофия отодвинула тарелку и с облегчением закурила.

— Вы ожидали, что нас захватят англичане?

— Разумеется. Как и вся интеллигенция, не так ли?

— Может быть, только священнослужители.

— Я бы сказал: все католики.

— И это было бы лучше?

Декан вытер салфеткой губы, бросил ее на скатерть и вместе со стулом отодвинулся от стола.

— Пиро!

В дверях показалась домоправительница с кофе.

— Унесите отсюда всю эту снедь, видеть ее не могу!

Собирая со стола посуду на деревянный поднос, домоправительница заметила на белой рубашке хозяина желтое пятно. И привычно, по-домашнему, заворчала на старика:

— Шестнадцать лет прошу, чтоб подвязывали салфетку на шею. Вечно замурзаетесь до ушей, словно дитя малое!

— Ну-ну, Пирока, — смущаясь, пробормотал декан, — пятна от яйца выведутся.

— Выведутся, выведутся! Вот вы и прикажите им вывестись! Выведутся, коли я отстираю. — И Пирока, шаркая больными ногами, ушла на кухню.

Священник положил себе в чашечку сахар и задумчиво стал помешивать кофе.

— Лучше ли было бы? Видите ли, священнослужитель обязан церкви безусловным повиновением. Однако жизнь — а иначе сказать: история — научила меня, что не так это просто. Ведь что есть церковь? Ватиканский собор? Циркуляр кардинала? Епископский совет?.. Церковь — это и верующие, не так ли? Я всю свою жизнь был сельским священником, следовательно, мои прихожане — крестьяне, иначе говоря, народ. А народ, как и я, в конце войны ждал англичан, — или повернем по-иному, если угодно: я помышлял и чувствовал так же, как народ. Тогда ведь война шла, о ней и думали, а не об освобождении. Даже сами освободители не называли себя освободителями… — Он улыбнулся. — Есть у меня небольшая папка, где собраны разные документы, как-нибудь покажу, если вам интересно. Ну-с, так вот, один усердный учитель задумал устроить выставку, показать все этапы освобождения. И был совершенно огорошен, убедившись, что решительно все приказы, призывы, распоряжения, плакаты сорок пятого года подписаны были так: «Иванов, командующий оккупационными войсками…» Ну-с, а ежели сейчас для народа лучше так, как есть, тогда и мне так лучше.

— Народу так лучше, — убежденно проговорила Жофия.

— Вы уверены? — с сомнением взглянул на нее священник.

— Мои родители — крестьяне, работают в сельхозкооперативе, — отозвалась Жофия. — Мать часто говорит: «Жаль, что эти нынешние времена не пришли к нам лет на сорок раньше».

Декан выпил остывший кофе.

— В такой дивный день грех заниматься политикой!.. Когда же вы собираетесь увезти алтарный образ? Надо ведь будет заранее попросить в кооперативе машину.

— Я не собираюсь его увозить, — сказала Жофия. — Работать буду здесь.

— Здесь? — удивился священник.

— Все необходимое я привезла с собой.

— Я полагал, — несмело заговорил священник, — в мастерской все же…

— Летом и церковь отличная мастерская, — сказала Жофия. — А я-то и не знала, что у вас тут даже бассейн имеется… Один мой коллега снял часовенку на берегу Балатона. Там и живет, пишет, выставки устраивает, гостей принимает. — Она, волнуясь, примяла сигарету и тотчас закурила следующую. Глаза ее неподвижно устремлены были в одну точку. Священник только теперь заметил, какая горечь написана на бледном, почти сером, измученном лице гостьи. А глаза! Затуманенные, словно потрескавшееся стекло.

— Господин декан, — проговорила она со сдерживаемой тоской, — уже несколько месяцев я не сплю, не могу спать! Я возненавидела свою квартиру!.. Получила ее два года назад… мастерская, ванная — каждый вечер я радовалась, очень спешила вернуться домой. Обставляла заботливо — так ласточка лепит гнездо, по соломинке. Сюда полочку, туда торшер, перед кроватью коврик… А сейчас думаю о ней с ужасом… — Жофия заметила вдруг смущение старого священника, устыдилась собственной откровенности и договорила уже про себя: «И теперь возвращаюсь домой не прежде, чем закроется последняя корчма в Будапеште».

Священник, опустив глаза, спросил осторожно:

— Но вы же не в церкви собираетесь поселиться?

— Ой, ну что вы! Если бы вы помогли мне найти комнату, господин декан!.. Конечно, я могла бы ездить сюда из Пюшпёкмоноштора, но у меня нет денег на гостиницу.

Священник колебался.

— Места и здесь хватило бы, комната капеллана пустует, да и я бы с радостью… Вот только, боюсь, прихожанам не понравится.

«А Пирока?» — подумала Жофия и неожиданно для себя шаловливо засмеялась:

— Они о вас такого хорошего мнения, господин декан?

На мясистых щеках старика появились два красных пятна, он уперся глазами в скатерть. Жофия была поражена: боже ты мой, этот старый человек еще способен краснеть, словно девица? Но как это трогательно: чем больше он старается скрыть смущение, тем шире разливается краска по лицу.

— Ну-ка, подумаем, подумаем, — бормотал он, потупив глаза и стараясь выиграть время. Наконец воскликнул:

— А, тетушка Агнеш!

Дом Линкаи оказался в самом конце села. Оставив машину на мосту, Жофия вступила на просторный двор. «А ведь у них было хольдов пятьдесят, не меньше», — прикинула она. Вдоль ограды выстроились полукружьем громоздкие хозяйственные постройки, теперь уже ненужные, — голым двором владела лишь армия кур, уток, цыплят. Посреди стоял колодец с насосом, в свое время это было, вероятно, чуть ли не революционное новшество. На задах двор переходил в виноградник.

На веранде своего длинного, уходящего в глубь двора дома тетушка Агнеш приняла «мастерицу по церковной росписи» приветливо, даже с радостью. Вскоре они уговорились, что Жофия будет жить здесь сколько ей заблагорассудится, — вот только о плате тетушка Агнеш не желала и слышать. Жофия спорить не стала — время терпит. Несмотря на свои восемьдесят лет, бодрая телом и духом старушка гордо отворила перед гостьей двери трех комнат, обставленных «комбинированной» мебелью, по образцу той, что стояла в тридцатые годы в домах у судьи и у сельского учителя. Впрочем, в горке красовался фарфор, а на желтом лакированном полу раскинулся персидский ковер. Тетушка Агнеш болтала, не умолкая: