— Ведь речь идет о жизни человека! — напомнил мэр.

— И это я понимаю, — согласился губернатор. — Но кто дал мне право решать судьбу другого человека?

— Вы отказываетесь от своих принципов?

— В этом, Боб, — сказал губернатор, — и состоит разница между вами и мной. Я не верю в теорию о папочке, который всегда лучше знает, что и как. Когда речь идет об общественных интересах, я всегда занимаю твердую позицию. Но если взрослый человек решает сделать что-то, не затрагивающее остальных, это не моя забота.

Из зала отчетливо долетели ритмы рока. Неожиданно раздался смеющийся женский голос, в котором звучала истерика. Кто-то крикнул:

— Эй, смотрите! Он уходит!

— Сейчас это все ваше общество, Бент, — сказал мэр. — И оно настроено наподобие Фрэзи. Это вы не можете отрицать.

— Именно поэтому я так решил,— ответил губернатор, — Честно говоря, я думаю, теперь нам будет легче. Мы избавились от взрывоопасного элемента.

Сенатор Петерс хладнокровно произнес, ни к кому обращаясь:

— Хладнокровный сукин сын, а?

Никто не ответил.

Сенатор улыбнулся.

— Но я должен признать вашу правоту, Бент.

Губернатор встал из-за стола.

— Итак, все, что нам остается, — это надежда, что ваши люди, Пит, сумеют справиться с огнем раньше, чем он доберется, — неожиданно он улыбнулся, — до гнезда.

— Как я уже говорил, — поддакнул начальник пожарной охраны, — это чертовски высокое дерево. — Бен Колдуэлл спросил:

— Никто не слышал прогноз погоды? Гроза с приличным ливнем могла бы помочь.

Бет, наблюдавшая за всем этим, почти физически ощущала грозу, собиравшуюся в воздухе комнаты. Из глубины ее воспоминаний всплыла та особая темнота, означавшая приближение бури, первые порывы ветра, их нарастание, первые отдаленные удары грома. Сколько раз ей довелось это пережить и сколько раз, еще ребенком, она злилась, что гроза портит прекрасный летний день?

Первые капли всегда были крупными, редкими, молнии сверкали все чаще и чаще и все меньше становились интервалы между ними и ударами грома.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три — она всегда считала интервалы в секундах, чтобы угадать расстояние до грозы, пока она не была прямо над головой, и уже не было никаких интервалов и гром гремел одновременно с ударом молнии.

Тогда небеса разверзались, и дождь лил сплошной стеной, иногда с градом, и градины подпрыгивали и стучали по окнам и крыше, как будто пришел конец света.

И ее это могло огорчать? Когда в эту минуту, по словам Бена Колдуэлла, гроза представлялась единственной надеждой на спасение? Невероятно!

— Да, хороший летний ливень нам бы не помешал, — как раз, улыбаясь, говорил губернатор. — Вы никого не знаете, Бен, кто мог бы вызвать дождь?

В этот момент ожил телефон. Губернатор нажал кнопку, чтобы слышали все.

— Армитейдж слушает.

Голос Ната Вильсона звучал совсем устало:

— Со вторым выстрелом получилось не лучше, чем с первым. С самого начала мы не питали особых надежд, но все равно старались как могли.

— Понимаю, — ответил губернатор. — Мы благодарны за ваши усилия.

— Браун хотел бы знать, добрались ли к вам двое его людей.

— Добрались. Они сейчас здесь. А двое других успели спуститься вниз?

После долгой паузы послышался голос Брауна: — К сожалению, нет, мистер губернатор. Они отрезаны на пятидесятом этаже. Ниже их по лестнице пожар.

— Тогда срочно пошлите их вверх, если они еще могут идти.

— Над ними тоже все горит.

Губернатор закрыл глаза. Потом медленно открыл их.

— Браун!

— Да?

— Дайте мне опять Вильсона. — И, когда узнал голос Ната, сказал: — Я хочу поручить вам подготовить полный отчет. Главу за главой, пункт за пунктом по всей этой комедии ошибок. И сделать это немедленно, пока еще можно получить свидетельские показания. Ничего не утаивать, не щадить ничьи чувства. Кто что сделал, кто что не сделал, насколько возможно, и почему. Пока сможем, будем вас непрерывно информировать обо всем, происходящем здесь, о каждом решении, которое примем, о каждом факте, который выясним.

В динамике было отчетливо слышно чье-то бурчание. Это Гиддингс выражал свой протест.

— Скажите тому ворчуну, кто бы это ни был, — продолжал губернатор, — что это вроде предварительного слушания перед началом процесса, и, если мы проведем его правильно, это поможет предупредить дальнейшие бессмысленные трагедии наподобие этой. По крайней мере я от всей души надеюсь.

— Понимаю, — ответил Нат.

— Пусть говорят факты, — продолжал губернатор. — Заранее никого не обвиняйте. Это ни к чему. Думаю, что при этих обстоятельствах виновников найдется более чем достаточно. — Он помолчал.

— Включая и некоторых из нас наверху, которые виноваты прежде всего в том, что дали своему тщеславию одолеть себя. Вы меня поняли?

— Да.

— Хорошо, — сказал губернатор. — Мы соберем… — Он запнулся, потому что в зале вдруг все стихло. Потом вдруг кто-то закричал, а кто-то завизжал. Там что-то произошло.

— Останьтесь на связи, — сказал губернатор, вскочил со стула, подбежал к дверям и выглянул в зал. — Боже мой! Господь всемогущий!

Кто-то открыл противопожарные двери, потому что в них ломились снаружи. В дверном проеме стоял Гровер Фрэзи. Большая часть одежды на нем сгорела. Волосы тоже, так что череп был голым и черным; глаза на изувеченном лице выглядели просто черными дырами. Зубы сверкали в безумном оскале. С верхней половины тела свисали клочья мяса, а кожа, оставшаяся от ботинок, дымилась. С вытянутыми руками он сделал неверный шаг вперед, в горле у него что-то хрипело и булькало. И тут он внезапно упал плашмя и превратился в обугленную, почерневшую, дымящуюся кучку чего-то неживого. Еще |раз судорожно дернулся, но больше уже не шевелился и не издавал ни звука.

В зале стояла тишина, мертвая тишина.

Губернатор негромко сказал:

— Прикройте его.

Когда он повернул назад и двинулся в сторону офиса, лицо его было непроницаемо.

«Пусть это будет на моей совести», — мысленно повторил он и на миг закрыл глаза.

Этого не должно было случиться — но случилось: защитные системы Башни одна за другой вступали в бой за ее спасение, но также одна за другой проигрывали битву и погибали в огне.

На контрольном пульте вначале горели сигналы, за которыми некому было следить, но когда пропало напряжение, погасли и они.

Системы охлаждения, чьи тепловые предохранители плавились от жары, вступали в действие этаж за этажом. Но наибольший жар был внутри конструкции здания, где спринклеры были бессильны. А когда огонь прорывался в открытое пространство и жадно заглатывал свежий воздух, температура взлетала так быстро, что вода в подводящих трубопроводах превращалась в пар и трубы лопались. И еще одна вражеская атака достигала успеха.

В ядре здания вертикальные каналы, которых было не меньше тысячи, тут же превращались в вытяжные трубы, которые разносили огонь вверх и вниз и одновременно заглатывали свежий воздух, раздувавший и поддерживавший пламя.

Нагретый воздух поднимается вверх — таков закон природы, а раскаленный воздух еще быстрее, чем теплый. Но температура передавалась и через конструкцию: через стальной каркас — быстрее, через керамическую и деревянную облицовку стен и покрытия полов — медленно, но так же неумолимо, а кроме того, еще и по трубам, кабелям, коробам и нишам заземления. И огонь, достаточно разгоревшись, начинает поддерживать себя сам, повышая температуру до уровня возгорания, в результате чего материалы воспламеняются друг за другом. Таких случаев на совести Прометея предостаточно.

Башня была обречена. Это гигантское здание, которое должно было оказаться в центре коммуникаций всего мира, было теперь предметом всемирного внимания в совершенно ином смысле. О катастрофе знал весь мир, кое-где известие это воспринимали с удовлетворением, если не с радостью, оттого что в мирное время в самой богатой стране мира гибнет самое новое и самое высокое из когда-либо построенных человеком зданий и что «вся королевская рать» так же беспомощна, как и простые смертные.