На одиннадцатый день процесса, к вечеру, присяжные покинули зал заседаний и через три часа вернулись с вердиктом «виновен». Профессора Вебстера приговорили к смерти, но по его поводу делались обычные апелляции. Когда заявление об ошибочном приговоре было отклонено, профессор обратился к губернатору и в Верховный суд и в самых официальных выражениях заявил о своей невиновности. Там были подобные замечательные фразы: «К тому, кто скрывается от наших глаз и перед кем я уже давно мог предстать, я обращаю свои правдивые слова…» и «Официально и с абсолютной уверенностью, с полной ответственностью человека и христианина, я заявляю о своей невиновности, и Властитель всех сердец мне свидетель…».
Через несколько недель его протест отклонили, и несчастный написал длинное заявление, признавшись в убийстве, но утверждая, что оно было неумышленным. Профессор Вебстер описал свой телефонный звонок к Паркману в пятницу утром и их последующую встречу в колледже. Он писал:
«Как мы и договаривались, он пришел между половиной второго и двумя. Он вошел через дверь лекционной комнаты. Я занимался тем, что переносил сосуды со стола в моей лекционной комнате в заднюю комнату, называемую лабораторией. Он быстро спустился по лестнице и вошел в лабораторию вслед за мной. Он сразу же обратился ко мне:
— Вы готовы, сэр? У вас есть деньги?
— Нет, доктор Паркман, — отозвался я, потом я начал описывать ему свое тяжелое положение. Он назвал меня „мерзавцем“ и „лжецом“, осыпая меня массой оскорблений и непристойных эпитетов. Не замолкая, он извлек из кармана пригоршню бумаг и вытащил из них две моих долговых расписки и старое письмо доктора Госака, написанное много лет назад, в котором тот поздравлял доктора Паркмана с тем, что он добился моего назначения на должность профессора химии.
— Вот, — сказал он, — я устроил вас на работу, и я же вас ее лишу!
Он сложил все бумаги в карман, кроме письма и долговых обязательств. Не могу сказать, сколько продолжались ругательства и угрозы. Но я могу припомнить сейчас лишь небольшую часть…
Вначале я пытался его успокоить, чтобы свести разговор к теме, из-за которой я пригласил его на встречу. Но я не мог остановить его, и вскоре уже сам был вне себя. Я забыл обо всем! Я не слышал ничего, кроме его жалящих слов. Я был страшно возбужден. И когда он ударил кулаком, в котором было зажато письмо, мне в лицо, то я схватил первое, что мне попалось под руку — деревянную палку — и изо всех сил ударил его. Я не знал и не думал, меня не интересовало, куда я его ударил, с какой силой, и к чему этот удар может привести. Удар пришелся по виску, и ничто не могло ослабить его силу. Он сразу упал на пол. Второго удара не было. Он не двигался, я наклонился над ним — он не подавал признаков жизни. Из его рта текла кровь, я взял губку и вытер ее. Я взял немного нашатыря и приложил к его носу — эффекта не было.
Наверное, я провел десять минут, пытаясь привести его в чувство. Но оказалось, что он мертв. Я в ужасе побежал к дверям и закрыл их на шеколду — двери лекционной комнаты и лаборатории внизу. Что мне было делать потом?
Мне пришло в голову выйти наружу, заявить о содеянном и просить помоши. Я видел лишь один выход: во-первых, убрать и спрятать тело и, во-вторых, сжечь и уничтожить его. Как только я принял решение, то перетащил тело в соседнюю комнату. Там я снял с него одежду и побросал ее в огонь, горевший в верхней лаборатории. В тот день все было полностью сожжено — вместе с бумагами, записной книжкой и всем, что там могло оказаться. Я не обследовал карманы и ничего не вытаскивал, кроме часов. Я увидел цепочку, забрал часы и по пути в Кембридж бросил их в реку с моста.
Потом мне нужно было уложить труп в раковину, стоявшую в личной комнатке. Я прислонил его к углу, сам стал в раковину, а потом затащил его. Там я его полностью расчленил. Я сделал это очень быстро, так как это диктовалось ужасной необходимостью. Единственным моим инструментом был нож, который полицейские нашли в яшике для чайных принадлежностей — я открывал им пробки. Я не пользовался турецким ножом, как утверждалось на суде…
Когда я расчленил труп, в раковину стекала струя воды и смывала кровь в трубу, проходящую через нижнюю лабораторию. Должно быть, труба протекала, так как на потолке внизу сразу показались пятна…»
Профессор Вебстер обратился с пространным заявлением о замене наказания. Оно основывалось не только на простом утверждении, что удар был нанесен при мгновенной вспышке ярости — он заявил, что все его действия говорят об отсутствии умысла. Было безумием, говорил он, звонить утром доктору Паркману и назначать встречу, если он планировал убийство заранее…
Но ни губернатор, ни его священник, ни его друзья не посчитали возможным ему поверить. Профессор Вебстер был повешен в последнюю пятницу августа 1850 года. Он был спокоен и, очевидно, смирился со своей участью. Он робко извинился перед Литтлфилдом за попытки перевести на него подозрения, написал полное раскаяния письмо преподобному доктору Паркману, прося перед смертью прощения у этой семьи.
Было ли это трезво спланированное убийство или все же его следует рассматривать как убийство непредумышленное (спровоцированное и совершенное в состоянии аффекта)? Детали с подвалом, попыткой избавиться от крови и, возможно, встреча с Паркманом в колледже указывают на план. С другой стороны, он дал более-менее приемлемые объяснения всем этим вещам, а абсурдность попытки скрыть такого человека, как доктор Паркман, и утаить преступление настолько очевидна, что вызывает сомнения в предумышленности убийства. Мне кажется, на этот вопрос ответить невозможно.
Это убийство ясно демонстрирует три веши. Первое, что весьма уважаемый человек может совершить преступление такого рода. Второе, что он может торжественно лгать, прикрываясь именем Бога, чтобы избежать наказания. И третье, что приговор может быть основан и на косвенных уликах. Даже после суда многие не поверили в вину профессора. А.Оуки Холл, впоследствии мэр Нью-Йорка, был одним из тех, кто писал памфлеты, протестуя против приговора. Мистер Холл очень резко говорил о том, что он называл «пуританским фанатизмом» и «бостонским фанатизмом», но его позиция после признания осужденного до сих пор неизвестна.
Дело Вебстера-Паркмана можно назвать одним из самых известных преступлений Америки, о котором написано множество воспоминаний. Убийство упоминали многие писатели того времени. Наверное, наиболее примечательный анекдот на ту же тему был рассказан Лонгфелло во время обеда, который он давал в честь приехавшего к нему в 1869 г. Чарльза Диккенса. (Днем Диккенс осматривал место преступления вместе с доктором Холмсом). За два года до убийства Лонгфелло был среди гостей на мужской вечеринке у профессора Вебстера, где чествовали иностранного гостя, интересующегося химией. К концу вечера профессор погасил свет в комнате, и слуга внес сосуд с каким-то горящим химическим составом, озарявшим мертвенно-бледным светом лица мужчин, собравшихся за столом. Профессор Вебстер встал, вынул из кармана веревку и обмотал ее вокруг шеи наподобие петли. Потом, при свете дьявольского огня, он склонил голову набок и высунул язык, будто повешенный! И это за два года до суда!
Говорят, что после казни семейство Вебстеров переехало в Фаял, где жила замужняя дочь профессора. Спустя несколько лет, за обедом, один говорливый гость упомянул каких-то Вебстеров, приехавших из Бостона. Упомянутые Вебстеры сидели тут же, за столом. Не зная этого, он вдруг заметил:
— Да, кстати, а что стало с тем профессором Вебстером, который убил доктора Паркмана? Его повесили?
Очерк Э. Пирсона «Исчезновение доктора Паркмана» из сборника «Убийства, потрясшие мир» — Харьков: Харьковская штаб-квартира советской ассоциации эстетического и политического романа (СА ДПР), 1992.
4. Сад старика Бендера
В газетах Канзаса 18-го июня 1873 года появилось следующее объявление:
