Абакар звал, что его помощник, украинец Дацюк, человек пожилой, впервые на фронте, и потому волнуется, горячится. Тем более что перед ними танки — враг грозный и опасный. С ними шутки плохи. Упустил момент — клади голову на плаху. Все это Абакар знал, чувствовал, но выразить словами, чтобы успокоить друга, не умел. И все же он не спешил открывать огонь, а только посматривал на небо чаще обычного, и когда напарник уже потерял терпение, сказал как можно спокойнее.

— Ты, друг, не бойся этих чертей. Один твой брат-украинец гранатами и бутылками с горючей смесью несколько танков уничтожил. Сам читал. А у нас — грозный бронебоиха.

Дацюк и сам понимал, что нужна выдержка, смелость. Он ведь затем и в партию вступил, чтобы пример другим в этом показывать. Помнил свое обещание при получении партийного билета — драться с врагом, не жалея сил. Все помнил, но нервы… Страшно!.. Такая ведь махина прет на тебя. Хотя бы чуть в сторону, чтобы в бок его лупануть. Но нет, идут прямо на них…

Танки уже рядом. Они шли уверенно и быстро. И никто по ним почему-то не стрелял…

А степняк-бронебойщик, глядя в черные железные глазницы машин, изрыгающих смерть, опять поднес к лицу пучок сухой травы…

«Черт возьми! Надо же иметь такую выдержку! — думал Чапичев. — Сюда бы фотографа. А еще лучше кинооператора. И чтобы показать одновременно и эти надвигающиеся танки, и мужество советских воинов, и этого невозмутимо спокойного бронебойщика, нюхающего родную траву. Вот уж поистине — скала!»

И вдруг Абакар молниеносным движением засунул за пазуху траву и упал на землю. Не лег! А буквально плюхнулся к своему заждавшемуся оружию, и тотчас, кажется, раньше самого выстрела, закружился головной танк. Раздалось еще несколько выстрелов, и он загорелся. Абакар перенес огонь на второй. Не прошло и минуты, как, чадя и постреливая, уходил враг восвояси. Но вот грохнул еще один выстрел, и уползающий с поля боя танк замер на месте. Открылся башенный люк, и в облаке дыма оттуда вывалился грузный немец. С поднятыми вверх руками он направился в сторону советских солдат. На нем горела одежда, и он кричал изо всех сил. Минометчики набросили на него плащ-палатку и спасли от огня.

Чапичев глянул на Магомедова: бронебойщик нюхал родную траву.

«Теперь, видно, чтоб успокоиться», — подумал Яков. Но Абакар развеял это предположение своим замечанием:

— А побежал бы этот немец на свой сторона — совсем погиб! Или сгорел, или свой эсэс застрелил!

«Вот тебе и скала!» — подумал Чапичев и по старой привычке вынул блокнот, чтобы хоть кое-что записать о нем для наградного листа. — Сколько в нем человечности! Об этом мужественном воине, конечно же, надо бы написать стихи. Да времени нет. Может быть, когда-нибудь и напишу. А сейчас главное — по достоинству отметить солдата за подвиг».

Гитлеровцы успокоились, и Чапичев направился к пулеметчику, о котором говорил ему комбат. Пулеметчик, как и следовало ожидать, оказался на своем месте. Его звали Саша Киселев. Молодой солдат был невысокого роста, коренастый и сильный. Пухлое лицо его уже успело загореть до черноты. Сверкали только зубы, ровные и мелкие. Когда он улыбался, они как-то по-особому озаряли его лицо, и Саша казался совсем юным. Но глаза его не улыбались, потому что, даже разговаривая, он почти не отрывал взгляда от вражеской линии окопов.

Познакомившись и немного поговорив с пулеметчиком, Чапичев понял, что он боится прозевать врага. Надо посидеть с ним во время боя и действительно понять, в чем тут дело.

Вторым номером Киселева был юркий и тонкий казах Омар Темиров. С ним у Чапичева завязалась оживленная беседа о Голодной степи — родине Омара, по которой Чапичеву дважды в жизни приходилось проезжать.

Когда Чапичев бросил неосторожную фразу: «Как бы все же накормить Голодную степь», Омар так и вспыхнул:

— Голодный степь сам может целый государство прокормить! — и живо стал рассказывать о своих планах возрождения этой полупустыни.

Оказывается, Омар учился на агронома и с последнего курса убежал на фронт. Он так и сказал «убежал».

Он заговорил о фонтанах животворящей воды, которые могли бы ударить в степи, если добраться до ее подземных озер.

На бруствере вдруг взвились фонтанчики сухой земли, и по всей вражеской линии пошла винтовочная и пулеметная трескотня.

Киселев впился в рукоятки пулемета, весь превратясь в зрение. Омар держал наготове ленту.

Немцы с криком высыпали из окопов и пошли в атаку. На ходу они выстраивались в четкие «железные» звенья.

— Саша, — тихо и проникновенно обратился к пулеметчику Чапичев, — будешь стрелять, вспомни о моем автомате.

Киселев недоуменно взглянул на замполита, взявшего наизготовку свое оружие.

— Он ведь не достанет так далеко, как пулемет. Так ты, пожалуйста, подпусти их поближе, чтоб и я мог немножко почесать им пятки.

— Понятно, — улыбнулся Саша. — Может, вы и начнете, товарищ капитан? Это будет мне сигналом.

— Договорились, — ответил Чапичев, а про себя подумал: «Люблю догадливых людей».

Саша чуть не нажал на спусковой крючок, но вовремя удержался и виновато зыркнул на капитана.

— Соседи стреляют, потому что у них винтовки — прицельный огонь. А у нас — сенокосилка. Мы будем косить без особого прицела, зато подчистую, — и, чтобы еще хоть на какую-то минуту удержать палец пулеметчика на спусковом крючке, спросил: — На сенокосе бывать не приходилось?

Саша Киселев плотнее припал к пулемету. Одной рукой он смахнул со лба пот, заливавший глаза, а другую так и не отнимал от спускового крючка.

Немцы шли плотной стеной. По ним стреляли уже и справа и слева. Но они двигались прямо на молчавший пулемет.

— Еще немножко, — одним дыханием сказал Чапичев. — Потерпи еще чуточку. Сразу целимся в середину колонны… Потом ты поведешь направо, я — налево.

— Давайте, товарищ капитан! — чуть не плача, взмолился пулеметчик, — а то, видите, гранаты готовят.

— Саша! Прицел… — еще оттянул какие-то секунды Чапичев и вдруг одновременно с командой «Огонь» дал автоматную очередь.

Пулемет заработал грозно и четко. Саша удивился, как качнулась и стала рушиться «железная стена»: сначала как бы раскололась пополам, потом стала разваливаться по частям. В рядах гитлеровцев взорвалось несколько гранат: наверное, их приготовили, но не успели пустить в действие до того, как хлестнули по ним густым пулеметно-автоматным огнем.

Вскоре все поле было усеяно гитлеровцами, многие из которых еще стреляли и что-то кричали. А пулемет все строчил и строчил.

— Возьми правее, соседям помоги! — посоветовал Чапичев в ту единственную секунду, когда пулеметчик умолк, чтобы перевести дыхание и перезарядить ленту.

Саша повел пулеметом направо. Но теперь он открыл свое левое плечо, и на смуглом теле вдруг вспыхнул алый фонтанчик. Саша сгоряча не понял, что произошло. Чапичев рывком дернул пулеметчика за пояс. Тот испуганно оглянулся и только теперь почувствовал боль в плече. Выхватив из кармана гимнастерки перевязочный бинт, Яков наложил его на рану, придавив ее правой окровавленной рукой Саши, и крикнул;

— Прижми покрепче! Не пускай кровь. Я сейчас, — и он прильнул к пулемету, кивнув Омару, давай, мол, ленту.

Немного остывший пулемет снова застрочил. А гитлеровцы густой зеленой волной снова накатывались на наши окопы.

— Откуда же их столько набралось?! — в недоумении воскликнул Чапичев. — Обыкновенная хитрость? Да. Падают, отлеживаются и опять вперед!

Вдруг кто-то с силой дернул за руку Якова и оторвал его от пулемета. И тут же чем-то тупым ударило в голову. Хватаясь правой рукой за станину пулемета, Яков стал беспомощно сползать в окоп, еле различая слова Омара:

— Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Потом снова заработал пулемет. Это, видно, Омар открыл огонь. Больше Яков ничего не слышал…

И снова госпиталь. Больничная койка. Вынужденное безделье, которое не терпел Чапичев. Советская Армия гнала врага на запад, и Якову хотелось воевать, чтобы приблизить то время, когда можно будет засесть за стол и спокойно писать стихи. Он был полон творческих планов. Он решил написать поэму, в которой восславит подвиги своих товарищей-однополчан. Он знал, что ему ничего не нужно придумывать: то, что он видел собственными глазами — сильнее всякой фантазии.