— Может, д-домой побежим? — предложил Петрик.
— Глядите, глядите! А зарево какое на небе! Будто все чабаны враз костры разожгли! — воскликнул Юрко.
Мальчики не двигались, пораженные невиданным зрелищем.
Из хат повыходили на улицу люди. Стояли кучками и тоже наблюдали за отсветом дальнего пожара. Дети подошли поближе к взрослым. Может быть, они знают, что там полыхает вдали.
— Кажись, тоннель подорвали, — сказал вполголоса бородатый гуцул. — До-о-брый подарок поднесли партизаны фашисту к рождеству.
— А то не бараки ли горят, где стража живет? Больше гореть там нечему, — заметил другой.
— Слышишь, Юрко! Тоннель подорвали! — крикнул Мишка, не в силах сдержать свою радость.
— А кыш отсюда! — оглянувшись на мальчишек, сердито проворчал бородатый гуцул. — И им все нужно знать, бесенята!
Дети как горох рассыпались в разные стороны. Юрко пронзительно свистнул, и через минуту они опять были все вместе.
— Тоннель… Подорвали… Это им за Палия… — волнуясь, зашептал Мишка. — Они отплатили… Я знаю…
Он вспомнил слова дедушки: «Мы заткнем глотку тому черному тоннелю. Отплатим за тебя, Палий!..»
Мишку охватило непреодолимое желание — рассказать сейчас друзьям, как погибли Палий и партизаны, не успев подорвать тоннель. Хотелось поведать мальчикам о дедушкиной клятве… О том, что не нарушили клятву партизаны… Но ведь Мишка давал слово. Он должен молчать!
— Они отплатили! Отплатили!.. — повторял Юрко, обнимая друзей. У него на глазах выступили слезы. Не беда! Ночью их никто не заметит! — Я бы тоже хотел… вместе с партизанами…
— Видели? Сразу огонь, а потом — тра-ах, та-тах! — и нет тоннеля! Видели? Будто пистоль Довбуша выстрелил! — восхищался Мишка.
— А мне, хлопчики, и калача уже не хочется. И тепло-тепло стало, вот треснуть! — заверил всех Петрик.
— Эй, мала куча! — вдруг крикнул Юрко, повалил Мишку и Петрика, кинулся на них сверху.
Дети и про голод забыли. Они кувыркались, смеялись.
Неожиданно из-за хат вынырнули конные жандармы. Люди рассыпались кто куда. Мальчики забежали в чей-то двор, спрятались за забором из ивовых прутьев. Мимо пронесся жандарм, крикнул кому-то:
— Стой!!! — и выстрелил.
Послышался приглушенный крик.
Юрко заглянул в щелку забора.
— Глядите! Вот проклятые! Увели кого-то! И не одного…
Улица быстро опустела. Притаилась.
* * *
Гафия долго ждала сына. Она чувствовала: эти часы — последние в жизни.
— Мишко, сынок! — шептала мать чуть слышно.
Сегодня после обедни ее навестил дедо Микула. Он опять принес ей в узелке горсточку сахара.
— Зачем это вы, нянё, — протестовала Гафия слабым голосом. Она знала, сколько старику пришлось потрудиться, чтоб принести ей такой гостинец. — Не надо мне уже ничего, нянё. Умру я скоро…
— Вот тебе и на! — скрывая тоску и тревогу ободряюще воскликнул Микула. — Рано тебе, Гафия, о смерти думать. Ведь тебе недавно только тридцать семь исполнилось. Что ж тогда мне, старику, говорить? — И, подсев поближе, горячо и уверенно продолжал: — Уже скоро, дочко, жизни нашей полный поворот наступит. Потерпи еще немножко. Русские все ближе к нам подходят. Слыхала бы ты, какую сегодня проповедь говорил пан превелебный. По всему видать — перемену чует. Крепись, дочко, будет перемена. Да еще какая!
И старик, как, бывало, маленькой, ласковым голосом рисовал Гафии картины близкого будущего. С мироедами да с хортистами будет покончено. Хватит! Власть народной станет! Мишка в школу пойдет. Врачи будут лечить Гафию бесплатно. Они обязательно поднимут ее на ноги. Старый Микула в этом уверен! Ойо-гов! Она еще тропотянку[23] плясать будет, как молодая дивчина!
Гафия грустно улыбалась. Нет, не дождется она счастья. Но как у нее легко стало на душе после разговора! Ее Мишка будет жить иначе! Ему не придется всю жизнь батрачить, как ей. И не надо будет бежать из родного края на чужбину, как его отцу. Ее Мишка будет счастлив! Что может быть для матери радостней этих мыслей, надежд!
Когда старик ушел, Гафия почувствовала себя совсем плохо. Стало тяжело дышать, будто что-то давило на грудь. Ей не хватало воздуха.
— Мишко… сынок… Я верю, они скоро придут… Придут! Ты будешь счастливым, мой хлопчик. — Она, хрипло дыша, приподнялась на локте, повернула голову к окну, точно хотела раздвинуть взглядом стены и увидеть вдали то прекрасное, о котором мечтала еще с детства. Где-то там, за селом, пылало зарево, как вестник долгожданной перемены.
Гафия в изнеможении опять повалилась на подушку. И почудилась ей песня. Откуда льются эти чарующие звуки?.. То колядки? Нет, то парни и девушки идут по широкому колосистому полю, готовые к жатве. Это они поют. Их песня крепнет, поднимается к небу. Между ними и ее Мишка, сильный, уверенный, счастливый. Гафия, улыбаясь, хотела протянуть к нему руки… Но руки очень тяжелые…
Так и умерла она с улыбкой надежды на устах.
Мишка вбежал в хату и виновато спросил:
— Я долго, мамо? Я ходил колядовать. Думал, принесу вам калача. А это солнце, оно так быстро село! А потом мы пожар смотрели… А жандары…
Он замолчал, пораженный необычайной тишиной. Почему мама не откликается? Уснула? На него ледяной волной хлынула мучительная тревога. Дрожащими пальцами он зажег фитиль. Тени, будто потревоженные кем-то летучие мыши, пугливо заплясали по стенам.
— Мамусё, вы спите?
Он увидел ее руку, неестественно свисавшую с кровати, и вдруг понял все.
— Мамо-о! — отчаянный, горестный крик вырвался из хаты и на миг повис в морозном воздухе.
Часть вторая
Последний донос
Задумавшись, Дмитрик шел из церкви рядом с отцом. Кто же все-таки прав, мама или нянько? Мама много молится и просит пана бога, чтоб он не допустил в Карпаты большевиков-антихристов. Сегодня в церкви ее всем ставил в пример пан превелебный. Он сказал, что мама самая набожная женщина в их селе.
Дмитрик тоже боится красных. Мама говорит: они безбожники и от этого у них на голове растут рога.
Но почему нянько хочет, чтоб в Карпаты пришли русские? Чему он сегодня так радуется? Дмитрик не понимает. И дядько Антал, их сосед, точно расцвел сегодня. Он лихо сдвинул шапку на затылок. Озорной ветер лохматит, кудрявит его седые волосы. Он улыбается. От глаз бегут, как ручейки, веселые морщинки.
Возле Антала собрались все мужчины с их улицы. Они стеной окружили его, заслонили от постороннего взгляда. Он набил табаком трубку и негромко сказал:
— Забеспокоились жандары. Боится пан превелебный. Ведь поговаривают, что русские дальше Киева пошли. Вот-вот за самое горло схватят они фашиста. А там, гляди, может, весной и здесь будут.
Дмитрик видел, как загорелись радостью глаза отца. На его лице столько счастья, что кажется, запоет он сейчас на все село. Нет, никогда Дмитрик не видел нянька таким счастливым.
Отец старался стать поближе к Анталу и тянул за собою и Дмитрика.
— Ты слышишь, сынку, слышишь? Они весной придут! — произнес он каким-то необычайно теплым голосом.
На мальчика точно дохнуло весенним ветерком.
Непонятно Дмитрику, почему нянько смотрит на Антала такими добрыми горящими глазами, А вот мама не любит соседа. Говорит: он безбожник, красный, и сердится, когда нянько засиживается у Антала по вечерам!
Они зашли во двор. Отец неожиданно крепко обнял Дмитрика за плечи:
— Сынку, ридный… Не так уж далеко то время, тот светлый час…
Он не договорил, закашлялся надрывно, со свистом в груди. Лицо его побледнело, лоб покрылся испариной. Дмитрик с жалостью и состраданием смотрел, как на его виске отчаянно билась жилка — тонкая, узловатая синяя ниточка.
