— И почему, мамо, дни зимой такие маленькие? — обратился Мишка к матери.

— Так пан бог хочет, на всё его воля…

Мишка мечтательно вздохнул: если у пана бога такая воля, то пусть он продлит сегодняшний день, пусть солнце не прячется так быстро за горы!

— А ты, Мишко, в церковь сходи. Слышишь, как звонят!

Гафия говорила тихим, ослабевшим голосом. Мишка оторвал голову от подушки, чтобы лучше слышать маму. Он посмотрел на ее лицо, казавшееся одного цвета с ее поседевшими волосами, и сердце его сжалось.

Он закрыл глаза и будто наяву увидел: они с мамой идут с работы по зеленому лугу, усыпанному весенними цветами.

«Мамусё, а кто посадил эти цветочки?»

«Одна дивчина, сынку, — улыбаясь, отвечает мать. — Весной ее зовут. Гуляла она, резвилась по холмам, по лугам да и рассыпала свои бусы. Где упала красная бусинка, там вырос красный цветок. Где голубая — там и цветок голубой. А вот где упала желтая бусинка, там одуванчики расцвели…»

И Мишке тогда казалось, что и мама его похожа на Весну. Только у той дивчины глаза, наверно, веселее маминых. Теперь ее лицо, измененное горем и болезнью, кажется совсем старушечьим.

У Мишки вдруг пропала охота идти кататься. Он живо соскочил с печки, подошел к матери.

— Мамусё… — Он давно ее так не называл. Считал, что ему, «взрослому» сыну, стыдно так обращаться к матери. — Хотите, мамусё, я сегодня никуда не пойду, я буду с вами!..

— Что ты, Мишко! Ты так ждал этого дня! Иди катайся. Только в церковь тоже сходи. Попроси пана бога, может, полегчает мне…

Нет, Мишке уже никуда не хочется идти. Праздничное настроение потухло.

Вдруг кто-то осторожно постучал в окно. Мишка прильнул к заиндевевшему стеклу и увидел чей-то рот. Потом стал вырисовываться и нос. За ним — глаза.

— Мишко, пошли кататься! — зашевелились за стеклом губы. — На дворе так хорошо!

— Это ты, Юрко? Заходи в хату!

Юрко не заставил себя упрашивать. Скрипнула дверь, и он стоял уже в хате.

— Тетю Гафие, отпустите со мной Мишку. На дворе столько солнца, аж глаза режет! — Юрко весело подмигнул Мишке.

Тот уже хотел было отказаться от приглашения, как Гафия тихо, но настойчиво сказала:

— Быстрей собирайся, Мишко. Такой праздник!

Мальчики не шли, а бежали. Снег ослепительно сверкал. Мишке казалось, что по снегу прыгают разноцветные точки-огоньки. Даже если закрыть глаза, огоньки не сразу исчезают.

Деревья слегка покачивали ветками, закутанными в пушистый иней. Они словно хвастались своим серебристым нарядом.

Много детей сегодня на улице. Взрослые отдали им свою одежду, обувь. Пусть хоть один день побудут на воздухе. Ведь сидят в хате всю зиму. И рады бы погулять, да не в чем!

— Бежим на реку. Сегодня и Маричка пришла. И Петрик тоже! Ему мама новые ногавицы[22] сшила, — сообщал Юрко.

Мишка ускорил шаги. Ему так хотелось увидеть Маричку! Несколько раз он заходил к ней во время ее болезни. Но каждый раз ему навстречу выходила ее мама:

— Не ходи, Мишко, не ходи, голубе! Бабка Ганна говорит, что лучше Маричке ни с кем не видеться. Успокоиться ей нужно от испуга…

Теперь Маричка уже выздоровела. Она тоже пришла на лед.

Вот и река. А сколько детей здесь сегодня! Шумливая, беспокойная, Латорица спряталась подо льдом, точно набираясь сил, чтоб весной опять забурлить, запениться.

— Эй, Мишко! Иди сюда! — захлебнулся радостью Петрик и побежал Мишке и Юрке навстречу. Неожиданно мальчик запутался в своих длинных штанах и упал. — Ох, эти ногавицы! — огорчился он. — Вот возьму и отрежу половину! Это мама такие сшила, чтоб и на лето хватило.

Мальчики весело смеялись, будто они и не расставались вовсе.

Только Маричка не принимала участия в веселье. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, закутанная в черный мохнатый платок, похожая на птицу. После болезни она показалась Мишке гораздо старше, серьезней. Лицо бледное, и даже морозу не удалось вызвать на нем румянца.

— Идем кататься! — предложил Мишка, потупясь. Он сам не понимал своего смущения.

— Не хочу! — коротко ответила девочка.

— Тогда, может, в церковь пойдем? — не отставал он. Подошел поближе, доверительно и горячо зашептал: — Я буду молиться долго-долго… Я буду просить пана бога за маму. Может, полегчает ей, айно?

Мишка с надеждой смотрел на Маричку, как будто от ее ответа зависело здоровье его матери.

— А я не молилась? Не просила деву Марию, чтоб не нашли Палия?! Божечки, почему она не услышала? Почему Ягнуса не наказала? Ходит пан биров, будто никого не убивал! Да еще землю у людей отнимает! — сказала с горем и возмущением девочка.

Мишка так был поражен ее словами, что на минуту даже застыл. Маричка ли это? Куда девались смешинки, всегда сверкавшие в ее глазах? Что-то новое, беспредельно печальное затаилось в их синеве. Лицо строгое, отрешенное, будто из Марички вынули душу. Неужели она перестала верить деве Марии? А может быть, Маричка ничего не говорила и все это лишь почудилось? Нет, не почудилось! Ведь она правду сказала. Правду! Она просила святую Марию. Он будто сейчас слышит ее молящий шепот. Мишке стало страшно. Неужели пан бог не поможет маме? Но Мишка только на него и надеется!

— А вот и поможет! Поможет! — закричал он в каком-то исступлении. Он готов был избить в эту минуту Маричку. Но она вдруг заплакала, опустила голову, худенькая, поникшая, безучастная даже к играм.

Постояв так минуту, Мишка побежал в церковь, да так быстро, точно боялся потерять по дороге надежду на исцеление матери. Хорошо еще, что не закончилась там служба! Он протиснулся ближе к паперти, стал на колени, горячо и страстно зашептал:

— Пане боже! Дева Мария! Святое рождество! Помогите маме! Пусть она уже не будет похожа на Весну!.. Сделайте хоть так, чтоб она могла ходить. Помогите ей, святая Мария! — он не отрывал от иконы сверкавших надеждой глаз. — И еще… прошу, Маричке помогите… чтоб возвернулись к ней смешинки… А злого Ягнуса накажите, пане боже!..

Поп говорил проповедь, но Мишка ничего не слышал.

— Если б вы молились, как молится это дитя, то пан бог остановил бы большевиков-антихристов, — продолжал пан превелебный. — Преградил бы путь красным!

А Мишка все шептал и шептал. Взор его был устремлен вверх, на небо.

Он очнулся, когда в церкви уже почти никого не было. На душе у него полегчало: теперь маме станет лучше.

Мишка вышел на улицу и тут же столкнулся с мальчишками.

— А вот и ты. А мы тебя искали, — обрадовался Петрик. — Ты был в церкви? А я не успел… Я так кататься хотел, — оправдывался он, — вот треснуть! Что ж теперь будет? — чуть не плакал малыш.

Веселый Юрко, как всегда, пришел ему на выручку.

— Давай пойдем колядовать к пану превелебному. Может, и грехов у тебя меньше станет. Да и вкуснотой оттуда так и несет!

— Может, и калача дадут, — уже с надеждой сказал Петрик.

Мишка последовал за мальчишками: ему так хотелось принести маме что-нибудь вкусное!

Вечерело. Солнце быстро садилось за снежные вершины Карпат, будто кто его поймал в сети и тянул вниз. Мороз стал злее. Он поджег веснушчатые щеки Юрка, залез под худые и легкие кожушки к Петрику и Мишке.

Дети гурьбой подошли ко двору пана превелебного и вдруг все, как по команде, замедлили шаг: у ворот стоял жандарм. Он охранял панов офицеров, которые праздновали рождество в доме священника.

— Назад! Нельзя! — скомандовал часовой.

Дети молча отступили, затем бросились бежать.

— Вот тебе и калачи! — с грустью произнес Мишка.

Мальчики только сейчас почувствовали, что проголодались.

Возвращались домой без прежнего веселья.

Ночь щедро засеяла звездами темный небосвод.

Неожиданно вдали что-то блеснуло, будто молния озарила небо, — раздался взрыв такой силы, что задрожала под ногами земля.

— Треснуть мне, я ни разу не слыхал, чтоб зимой гремело! — испуганно произнес Петрик.

Где-то за селом застрочил автомат. За ним другой, третий…