До поздней ночи задержались мы в Вудстоке, и все‑таки нам так и не хватило времени, чтобы поближе познакомиться с его обитателями. Мы упустили последний автобус «Серой собаки», уходивший в Нью — Йорк, и нас опять выручил ловкий Верни: он узнал, что туда отправляется на своей машине приезжавший в Вудсток известный японский художник Фужита, и уговорил его захватить нас.

Фужита согласился, правда без всякого энтузиазма. Всю дорогу в машине продолжался оживленный разговор о наших впечатлениях. Японский художник краем уха прислушивался к этому шумному разговору, изредка покачивал головой, но в беседе не участвовал, делая вид, что все его внимание поглощено дорогой. Конечно, у него была своя собственная точка зрения на искусство, но вступать в спор он не стал.

С тех пор как произошли эти встречи, минуло четверть века. Журналистская судьба не приводила меня больше в Вудсток, и я не знаю, как сложилась дальнейшая жизнь беспокойной четы художников Германа Черри и Денни Уитерс, как жили и работали все эти годы Филипп Гастон и Мартин Флетчер. На выставках, которые я посещал в последние годы, их работы мне не встречались.

Но проблемы, волновавшие их в 1947 году, сохраняют всю свою актуальность и остроту. И читая приведенные ниже письма с фронта идеологической борьбы, вы убедитесь в том, что спор об искусстве, который мы начали тогда в Вудстоке, продолжается.

Впервые мы встретились с Андре Фужероном в холодный, пасмурный зимний день 1948 года на похоронах парижского рабочего Улье.

Это были необычные похороны. Они скорее напоминали большую патриотическую демонстрацию. Драматическая гибель рабочего Андре Улье всколыхнула весь Париж, и утром 19 декабря к скромному дому в предместье Сен-Мандэ, где жил этот благородный человек, собрались тысячи людей. В толпе из уст в уста передавались детали трагического события.

Рано утром пятидесятичетырехлетний рабочий — цемент-щик Андре Улье, участник двух войн и бывший партизан, кавалер военного креста и военной медали, расклеивал листовки, воспроизводившие антивоенный плакат известного французского художника Фужерона. На этом плакате была изображена девочка под градом бомб; подпись гласила: «Чтобы воспрепятствовать этому, нужны единение и действие. Надо спасти мир во всем мире!»

Дело было в самом центре района, на улице Республики, в двух шагах от мэрии. К Улье подошел полицейский Ноаи и выстрелил в пего в упор с дистанции в три метра. Это было хладнокровно задуманное и выполненное преднамеренное убийство. Один из сослуживцев убийцы так прямо и сказал корреспонденту одной газеты: «Мы знаем, что Ноан умышленно убил Улье и что убийство не имеет никаких оправданий, но нам запрещено об этом говорить под страхом наказания».

Впрочем, и сам убийца не скрывал того, что он сделал. В печати был опубликован его детальный рассказ о том, как он увидел Улье у высокой доски для афиш, как слез с велосипеда, как поднял пистолет и выстрелил. И после всего этого представитель кабинета префекта полиции заявил: «Мы поддерживаем нашего агента, выполнившего свой долг». Убийца остался на службе в полиции.

И вот похороны скромного цементщика, отдавшего свою жизнь борьбе за мир, парижане превратили в могучую и грозную демонстрацию. К серому дому у площади Турель, двери которого были задрапированы широкими траурными полотнищами с серебряными инициалами покойного, с утра шли тысячи и тысячи людей, невзирая на то что полиция ночью арестовывала всех расклеивавших объявления о похоронах. Широкий тротуар на целый квартал был завален венками из живых цветов.

Дул резкий, холодный ветер. Люди были одеты легко, но никто не замечал стужи. Стопятидесятитысячная толпа, заполнившая к двум часам дня все прилегающие улицы и площади, стояла сурово и смирно, окаменев в гневе. Здесь были рабочие, ученые, писатели, домохозяйки, здесь были коммунисты, католики, беспартийные. У многих на груди висели боевые ордена. Подошла старая женщина, положила между двумя венками несколько цветов, медленно отошла. «Мой сын убит немцами, — сказала она, — а Андре…» Она запнулась, потом добавила: «Подлец Ноан не лучше боша». Подошли видный поэт, известный художник. Обнажив седую голову, стоял задумчиво у подъезда скромного дома, в котором жил це-ментщик Улье, знаменитый геолог Франции.

В два часа пять минут десятки знаменосцев склонили знамена. Нежно и печально запели фанфары. Из дома вынесли гроб с телом Андре Улье. За гробом шли руководители Французской коммунистической партии Торез, Дюкло, Кашен.

Траурная процессия растянулась на несколько километров. Люди шли и шли сплошной стеной, неотразимые в своем движении. Вот осталась позади площадь Турель. Вот улица Республики, по которой крался убийца вслед за своей жертвой. Вот плакат: «Здесь был убит Улье». Невысокий забор, доска для объявлений. Кафе. Все такое будничное, привычное. Но… тут был убит Улье!

Вспомнишь об этом, и сразу же мирная улица парижского предместья преображается в передний край фронта.

Вот здесь‑то, в этой огромной толпе, шедшей за гробом цементщика Улье, я и столкнулся впервые с Андре Фу-жероном. Художник, нарисовавший острый политический рисунок, воспроизведенный на листовке, за распространение которой был убит Улье, шел за гробом с непокрытой головой, суровый и сосредоточенный, наклонившись чуть — чуть вперед против ветра.

Обращаясь к шагавшему рядом писателю, Фужерон негромко сказал:

— Ты знаешь, я никогда не волновался так, как сегодня… Ты был прав — бывают случаи, когда и карандаш художника становится боевым оружием…

Чтобы в полной мере понять, как важно было для Фу-жерона прийти к этому выводу, являющемуся бесспорной истиной для советских художников, надо было вспомнить сложный и извилистый путь, пройденный этим талантливым мастером.

Андре Альфред Фужерон родился в Париже в семье рабочего. Ходил в начальную школу, удалось окончить лишь первую ступень. Учителя хвалили шустрого мальчугана; он был смышленый. Прилежно учился рисованию. Пойти бы учиться в школу изящных искусств! Куда там… Андре стал металлистом. Но карандаша и красок не бросал. Продолжал учиться в вечерней школе.

Подрос — призвали в армию. И даже там в свободные минутки Фужерон рисовал, хотя капрал глядел на эту вольность недобрым оком. В 1935 году Андре вернулся в Париж. Начинались бурные годы: в Германии набирал силы фашизм, во Франции шла борьба за создание На-родпого фронта, в Испании еще никому не ведомый генерал Франко готовил свой мятеж, в далекой России люди строили новые заводы, организовывали рекордные полеты, осваивали Арктику и укрепляли армию. Все яснее становилось, что дело идет к новой мировой войне.

Фужерон еще не разбирался в политике и, по правде сказать, не очень‑то интересовался ею; его увлекала лишь всепоглощающая страсть к искусству. В 1936 году, когда ему едва исполнилось двадцать три года, его первые картины появились па выставке в Парижском Доме культуры, годом позже работы Фужерона приняли в салон

Сверхнезависимых и на выставку группы «Жестокое искусство», а в 1938 году он участвовал в выставке группы «Новое поколение» и получил заказ на стенную роспись для студенческого санатория. Итак, прощай завод, здравствуй, искусство!..

Нет, жизнь рассудила иначе: в сентябре 1938 года Фу-жерона опять взяли в армию. Первая реакция — чувство досады и протеста: человека оторвали от любимого дела. Потом под влиянием бесед со смышлеными друзьями по казарме у Андре появляются более серьезные взгляды на жизнь, он начинает сознавать, что впереди — долгие и трудные годы испытаний: война разразится если не сегодня, так завтра. Боши не скрывают своих захватнических планов. Но кто даст им отпор?.. Андре видит, что многие офицеры вовсе не намерены воевать с Гитлером, они больше боятся французских рабочих, чем фашистских солдат. Того и гляди впустят в дом врага, чтобы устроить кровавую баню тем, кто боролся за создание Народного фронта.