Кто же защитит Францию? Народ. И прежде всего коммунисты, которые уже доказали, что они — наиболее организованная и самоотверженная часть нации. Но в сентябре 1939 года правительство запрещает коммунистическую партию. Фужерон говорит себе: «Черт возьми, это свинство! Раз так, я с сегодняшнего дня считаю себя коммунистом».
Война уже началась. Андре участвует в боях на бельгийской границе. Французская армия, как он и предчувствовал, терпит разгром. Фужерон попадает в плен. Бежит в ту зону Франции, которая осталась неоккупирован-ной. Он мог бы, как это сделали многие его ровесники, забиться в какую‑нибудь дыру и там переждать грозу. Но Андре теперь был коммунистом и понимал, что его место там, где труднее и опаснее, — в Париже, над которым поднят флаг со свастикой.
И тут начинается самый необычайный, поистине фантастический период жизни этого человека. В Париже Фужерона помнили как молодого, талантливого художника, чьи картины, столь часто выставлявшиеся перед войной, не остались без внимания критики. Пусть они были пока еще не очень самостоятельны — явственно проступало влияние Пикассо и других мастеров, которые уя\-е были знамениты, — живопись Фужерона привлекала яркостью, своеобычностью, резкостью своих линий. Многие его полотна были вовсе беспредметны, а это тогда восхищало критику.
Возвращение Фужерона в Париж приветствовалось в художественных кругах. Ему дают заказы, его приглашают участвовать в выставках. Но хозяева картинных галерей и редакторы газет и журналов, сотрудничающие с оккупантами, не имеют никакого представления о том, что занимает мысли этого художника, — он вернулся с фронта совсем другим человеком и сейчас целиком отдает себя движению Сопротивления гитлеровцам, в ряды которого он вступил уже в ноябре 1940 года.
Ателье художника превращается в подпольную типографию. Здесь Фужерон вместе со своими верными друзьями печатает газеты, призывающие к борьбе с фашистами, рисует их заголовки: «Свободный университет», «Свободные юристы», «Французская литература», «Французские врачи», «Французское искусство»… Это — газеты французской интеллигенции, которая вместе со всем народом объявляет врагу войну не на жизнь, а на смерть.
Приходится жить двойной жизнью. «Весь Париж» знает модного художника Фужерона, поглощенного своим творчеством: в 1942 году он участвует в выставке «Этапы нового современного искусства» в галерее Берри на бульваре Распай, выставка приносит ему еще более широкую известность. Год спустя Национальная галерея приглашает Андре принять участие в выставке «Двенадцать современных художников». Его картины выставлены в салоне Тюильри. В Осеннем салоне Фужерон показывает картину «Улица Парижа в 1943 году». И так выставка за выставкой…
А по ночам модный художник, облачившись в рабочую блузу, продолжает печатать газеты и листовки, за распространение которых оккупанты карают расстрелом. Он и его друзья работают очень осторожно, время от времени меняя адреса. В подполье создается Национальный фронт искусств, и Фужерон становится его генеральным секретарем.
И вот наконец в 1944 году в Париже вспыхивает восстание. Парижане поднимаются на баррикады. Комендант Парижа генерал фон Холтиц подписывает акт капитуляции. Победа, победа, победа! Национальный фронт искусств выходит из подполья. А вскоре он распускается; художники, участвовавшие в движении Сопротивления, объединяются со вновь созданным Союзом творческих работников в единый Союз изобразительных искусств, и Фужерон остается его генеральным секретарем.
Наступает мирная пора. Наступают будни. Что будет дальше? Как сложится жизнь? Андре не приходится жаловаться на судьбу: критика по — прежнему к нему благосклонна, заказчики по — прежнему щедры. Но нет покоя в душе художника, он видит, что та живопись, которой он занимался до войны и во время войны, далека от жизни, она холодна, абстрактна, она не может тронуть души его товарищей по борьбе — парижских рабочих, которые просто не в состоянии понять, зачем Андре этим занимается.
Так наступает новый крупный поворот в судьбе этого беспокойного человека.
В Осеннем салоне 1948 года Париж увидел совершенно нового Фужерона. Он выставил написанное в реалистической манере полотно, от которого повеяло живой, суровой прозой жизни. Картина называлась «Парижапки на рынке». Художник изобразил домохозяек у прилавка торговки рыбой. Но эта картина не была механическим воспроизведением натуры, нет, Фужерон приложил все силы, чтобы дать глубокий социальный подтекст, показать всю горечь будничных переживаний этих простых женщин, подавленных заботой о текущем дне, сознающих, что на те гроши, которые зарабатывают их мужья, невозможно прокормить семью. Несложный на первый взгляд сюжет картины «Парижанки на рынке» помог зрителю прийти к политическим выводам, по — новому посмотреть на жизнь.
Мудрено ли, что реакционная критика словно по команде открыла огонь по Фужеропу из всех своих чернильных батарей?
«Фужерон предал чистое искусство! Он свернул со своей настоящей дороги!» — завопила газета «Каррефур». «Каким образом это случилось? — драматически вопрошала она и сама давала ответ: — Очень просто — Фужерон выполнял инструкции советских властителей дум…»
В таком же духе высказывалась вся реакционная пресса. Демократическая общественность взяла Фужерона под защиту и дала отпор травле, которой он подвергся. Но против художника, повернувшего от беспредметности к острой социальной тематике, были мобилизованы не только средства морального давления, ему объявили бойкот торговцы картинами; Фужерон попал в трудное материальное положение. В то же время власти привлекли его к судебной ответственности за то, что он создал антивоенный плакат…
Все это невольно вспомнилось мне, когда я направлялся вскоре после памятных похорон рабочего Улье в студию Фужерона, который жил и работал в тихом парижском предместье Монруж. Как сказались на нем все эти события? В такой трудной обстановке человек мог легко пасть духом, растеряться, уйти в себя, стать раздражительным и желчным. Нужно обладать большой выдержкой и верой в свою правоту, чтобы сохранить в подобных условиях душевное равновесие, ясность духа. Тем приятнее и радостнее было убедиться, что Фужерону присущи именно эти светлые качества.
Я застал художника за работой. Он писал этюд к большому полотну. Картина, судя по всему, должна была явиться новым вызовом художника продажным критикам, лицемерно оплакивающим его переход от «чистого искусства» к полнокровному реализму и от эстетических композиций к общественной теме. Фужерон решил создать картину — памятник рабочему Улье, павшему смертью храбрых в борьбе за мир.
Отложив кисти в сторону, художник начал показывать мне свои последние работы. Их было много. Тут и целая серия превосходно написанных натюрмортов, и яркие характерные портреты, и острые политические рисунки. Здесь же в студии находилась его картина «Парижанки на рынке», наделавшая столько шума в Осеннем салоне, — на нее, конечно, не нашлось покупателя.
Фужерон начинает рассказывать о том, что сам именует переворотом в своем творчестве. Он говорит быстро, отрывисто, немного нервно — ведь речь идет о деле всей его жизни:
— Когда критики хотят меня уязвить, они пишут: «Фужерон — плебей, он сын каменщика и уборщицы». А! Им не понять, что для меня такое заявление — похвала. Да, я вышел из рабочей семьи и сам работал слесарем на заводе Рено. Рисовал с детства. Два года копил сантимы, чтобы купить масляные краски. Потом вечерняя школа, случайные заказы: рисунки для кружевниц, рос пись декораций в балагане. Никакой серьезной учебы, простое подражание Пикассо, Матиссу, Леже — и вдруг большой успех, слава, реклама…
Фужерон на мгновение умолкает, потом взволнованно говорит:
— Конечно, это приятпо. Признание критики всегда радует художника. Но я часто спрашивал себя: почему простые люди остаются равнодушными при виде моих картин? Коллеги мне говорили: «Они не доросли до понимания искусства». Такое объяснение меня не успокаивало. Я завидовал моему другу Арагону: его книги нашли путь к простому человеку. По новая живопись должна быть не менее доступной простым людям, чем поэзия! И я опять спрашивал себя: не сбились ли мы, художники, с правильного пути, занявшись всецело экспериментами с цветом, игрой форм и конструкций, отвлеченной архитектоникой, отбросив реальность? К чему все это поведет? Не лучше ли вернуться к природе? Не лучше ли продвигаться к той позиции, которая у вас, в Советском Союзе, называется «социалистический реализм»? Недавно я побывал в Москве. Ходил по музеям, выставкам. Я покривил бы душой, если бы сказал, что безоговорочно приемлю все, что там увидел, — многие мои советские коллеги грешат натурализмом, им не хватает умения оторваться от натуры, осмыслить окружающий мир и создать обобщающее, типизированное произведение, а ведь суть настоящего искусства именно в этом! Но при всем при том я вижу, что у вас, и только у вас, искусство выполняет свою основную миссию — оно помогает человеку жить и бороться за свои идеалы, окрыляет его, придает ему силы и уверенность. И люди платят художникам своей глубокой заинтересованностью…
