Вот уста-пловчи, степенный, суровый, выходит из кухни во двор, к фонтану, мыть мясо. Он идет, прижав большой таз обеими руками к животу. А старик зурнач уже здесь. Он присел на табуретку и обтирает зурну, подносит ее к губам, как вдруг… Завидев Уразбаева, зурнач вскочил, произнес что-то и согнулся перед уста-пловчи. Да, согнулся. Ковалев был теперь уже не юноша, он работал на заводе, учился в школе взрослых, повидал многое, — но больше никогда не видел такого поклона. Старик едва не коснулся лбом земли. Руки он прикладывал к груди и кланялся, кланялся и бормотал что-то. Уразбаев стоял с тазом и удивленно смотрел, потом сказал что-то, — резко, с раздражением. Старик перестал кланяться, сел на табуретку и заиграл.
Ковалев спросил Уразбаева, что всё это значило.
— Ошибся зурнач, — ответил уста-пловчи. — Глаза плохие, ошибся.
Потом Ковалев видел Уразбаева и зурнача вместе, на кухне. Уста-пловчи кормил старика и девочку пловом.
Вот что вспомнилось Ковалеву под пение зурны. А через два дня, когда он прошел по всему маршруту зурнача, опросил всех, видевших его, полузабытая сценка обрела новое значение.
Уразбаев был последним, кто дал в тот день пищу зурначу. Во дворе дома, где жил Ковалев, зурнач играл в последний раз. В следующем дворе он уже не мог играть. Он почувствовал себя плохо. К нему вызвали доктора Назарова. Заболела и Лейла.
Доктор Назаров предполагал злой умысел…
Что же, Уразбаев, уста-пловчи Уразбаев — отравитель? Значит, тогда, буквально на глазах у Ковалева, совершалось преступление? Нет! Ковалев не хотел верить. Нет! Уста-пловчи, несший радость, праздник, отравитель?.. А главное — какие мотивы могли быть у Уразбаева? Кому вообще мог помешать нищий зурнач?
В ту же минуту Ковалев вспомнил другого человека, по-видимому, из того же племени, погибшего недавно, на границе, — Алекпера-оглы…
— Где же теперь Уразбаев?
Ковалев навел справки. Уразбаев стар, но пока находится в добром здравии, иногда варит плов. Официальная его должность — дворник. Дворник в домохозяйстве № 178 на Крепостной улице. И вот что интересно — хозяйство охватывает квартал со старым домом Дюка и Уразбаев живет как раз в этом доме!
Видно, его не миновать! Два раза был Ковалев у калитки со столбиком, опоясанным трезубцами, — теперь предстоит открыть ее, войти.
Со странным чувством поднимался Ковалев по Крепостной. Обычная улица, с обычной своей жизнью: гирлянды петрушки и сельдерея на верандах, янтарные тыквы на плоских крышах, дым из печурок, возня черноглазых ребятишек. И где-то рядом, словно за калиткой, — другой мир, закрытый смертью Алекпера-оглы, недомолвками Алисы, тайный мир, будто придуманный кем-то.
Пустыми, черными окнами встретил Ковалева дом Дюка. Нежилым духом, запахом известки тянуло оттуда. Ковалев поискал глазами калитку, — ее убрали с частью забора, чтобы открыть дорогу грузовикам. Во дворе, у колченогого стола, по-видимому брошенного жильцами, собрались рабочие, плечистый бородач резал хлеб.
— Вам кого? — окликнул он Ковалева. — Кроме нас тут людей нет.
— Сно́сите дом? — спросил капитан.
— Что вы! — бородач укоризненно оглядел его. — Еще сто лет продержится. Капитальный ремонт.
— Тут дворник жил, Уразбаев, — сказал Ковалев. — Не знаете его? Где его искать теперь?..
— Мы ведь от стройконторы, — рассудительно молвил бородач. — Нам неизвестно. Постой, постой! Заглядывал сюда старик какой-то. Не дворник ли, а? Ребята? Ну тот, вчерашний.
— Он и сегодня был, — отозвался кто-то. — А, Бляхин… Ох, фу ты, учудит же Бляхин.
— Где озорство, там и Бляхин, — сказал бородач и с усмешкой посмотрел на круглолицего, пухлого парня во фланелевой рубашке, расположившегося поодаль. «Это и есть Бляхин», — подумал Ковалев.
Рабочие засмеялись. То один, то другой принимался объяснять Ковалеву, на какие штуки способен Бляхин. Взять того старика. Да, дворник. Просит, если попадутся забытые вещи или бумаги, поберечь, сдать ему. А Бляхин сегодня отвел его в сторону и начал городить небылицы. Будто в третьем этаже обнаружено с помощью стука потайное помещение. И будто он, Бляхин, вынул один кирпич, просунул руку и уперся в ящик. Старик хотел сейчас же лезть туда, но Бляхин не пустил. Там, мол, голые провода, опасно. Вот после работы…
— Дурная же голова, — сетовал бородач. — Заставит человека ночью прогуляться.
— А там ночью бродил кто-то, — вставил юноша в резиновом фартуке, с пятнышком штукатурки на лбу. — Одна женщина свет видела в доме. Перепугалась, ужас!
— А что, ребята, может, тут клад сокрыт, — басовито молвил другой штукатур, постарше. — Тысяч по десять на нос, и хватит…
Сам Бляхин молчал, только лукаво ухмылялся, и на мягких щеках его, словно в тесте, обозначались ямочки.
«Бумаги? — недоумевал Ковалев, — Неужели архив Леопольда Дюка? Нет, не может быть. О результатах поездки Каси капитан знал. Альфонс Дюк в свое время привез бумаги из Хадара сюда, в этот дом. Но не оставил же их здесь! С какой стати? У него была полная возможность взять архив с собой за границу. На самом деле всё, наверное, просто — дворнику нужны, может быть, квитанции Южэнерго или домоуправления, позабытые жильцами при переезде. Документы самые обыденные, никак не относящиеся к Дюкам… Но в этом деле всё так необычно! — продолжал размышлять Ковалев. Вот уже розыски привели к старому дому Дюков, и это, быть может, не случайно. Старый дворник, наведывавшийся сюда, — возможно, Уразбаев, уста-пловчи. Разрозненные нити начали как будто стягиваться в один узел. Почем знать, как обернется вдруг выдумка озорника Бляхина».
Новое решение созрело у Ковалева.
— Я, товарищи, из газеты, — сказал он.
Как заправский журналист, он интересовался выполнением плана, состоянием техники, подробно всё записывал и пробыл с бригадой до сумерек. Попрощался, вышел, некоторое время наблюдал за домом, а когда бригада разошлась, вернулся. Разыскал два рваных ватника, поднялся на третий этаж и занял пост наблюдения у лестничного проема, но не на площадке, а в передней, чтобы самому быть в укрытии.
Сумерки быстро сгущались. Снаружи ветер раскачивал уличные фонари, желтые отсветы мелькали по стенам, по потолку, наполняли дом безмолвным движением. Где-то внизу возились крысы.
В передней было совершенно темно. За порогом, в бледном сиянии, вливавшемся с улицы, простиралась пыльная, белая от известки, площадка лестницы с черным квадратным провалом. Ковалев сидел и смотрел туда, чернота дурманила его, глаза стали слипаться. Он встал, обошел пустую, гулкую квартиру, ступая по обломкам штукатурки, по иссохшим, хрустящим обоям, сброшенным на пол.
Осторожно, прикрыв рукой огонек спички, закурил, постоял у окна, выходившего во двор.
Он думал о Баскове, о Касе. Одно то, что Кася живет в этом же городе, доставляло Ковалеву постоянную радость. И где-то рядом жила боль от того, что Басков в плену. Ковалев ловил себя на том, что вот оба — Кася и Басков — почти одногодки, а относится он к ним по-разному: к Баскову чувство отеческое, а к Касе — другое. Хорошо ли это? Ведь он старше на целых двадцать лет!
«В воскресенье приглашу ее в кино», — решил Ковалев и тут же смутился.
Шли часы. Ковалев всё стоял, глядя во двор. Круг света от фонаря размеренно скользил взад и вперед, захватывая мешки с цементом, штабели кирпича, транспортер, и словно сталкивал всё это с места, увлекал за собой. Делалось холодно.
Около полуночи в воротах появилась человеческая фигура. Заглянула, отступила в тень. Потом, пригнувшись, с опаской вошла. Уразбаев? Ковалев всё время думал о нем, пытался представить, как выглядит теперь уста-пловчи.
Нет, не он. По двору, осторожно выбирая путь среди мусора, кирпичей, мешков, шла женщина. Ковалев не мог разглядеть ее, — она была далеко и фонарь давал слишком мало света. «Верно, за щепой, — подумал Ковалев. — За щепой для печурки». Но в эту минуту в руке у женщины зажужжал фонарик, тонкий луч взбежал по ступеням крыльца. Она вошла внутрь. Ковалев замер, прислушался. Тихие шаги приближались.
