Не знаю, как это получилось. Никогда у Эрика не было большого сходства со старшим братом. Лишь иногда появлялось что-то, напоминавшее Акселя. И вот сейчас…

Это помогло мне прийти в себя. Зачем кричать? Ничего, кроме плохого, это не даст. Не для того мы встретились, чтобы поссориться еще раз. Без крика, спокойно я докажу ему, кто из нас прав.

— Чего достиг твой Нильс со своей пропагандой? — спросил я гораздо тише. — Пока вы устраивали демонстрации, твой отец добывал удачу и для семьи, и для всех рыбаков.

Словом, то, что я откладывал до послеобеденного кофе, пришлось выложить немедля. И тут я почувствовал себя еще увереннее.

— В сущности, Нильс такой же мальчишка, как ты, — сказал я. — Вы ломитесь в открытые ворота. Вчера я подписал контракт у Бибера.

Я хотел сперва рассказать об экспедиции, о пользе, которую она принесет, а потом, в подтверждение, упомянуть и об авансе. Но иначе рассудила бабушка Марта.

— У Рагнара две тысячи, — выпалила она. — Рагнар, кто тебе дал столько денег?

Из всего, о чем я говорил, она уразумела, должно быть, только «контракт» и вспомнила две тысячи. Еще вчера вечером я пересчитывал при ней бумажки и напугал ее до полусмерти. «Рагнар, — спросила она, — что ты сделал, откуда у тебя такие деньги?» Я пытался растолковать ей, но толстая, невиданная пачка кредиток потрясла бабушку Марту, — она не могла успокоиться. И то правда, легко ли поверить, что две тысячи достались честно! Не следовало показывать ей. И сейчас она перебила меня совсем некстати. В голосе ее звучал тот же испуг, и Эрик, Христина, Агата — все встревожились и воззрились на меня. На них эти две тысячи упали неожиданно. Они и не подозревали до сих пор, что у меня есть солидная сумма денег. Я ведь почти ничего не потратил из них. На столе у нас та же салака с картошкой, потому что не в моих правилах разбазаривать задаток, не принявшись за работу.

— Больно щедрый Бибер, — сказала Агата.

Я хотел было намекнуть Агате, что ей следовало бы выслушать всё до конца, а потом уже выражать свое мнение, да и то в последнюю очередь, но в это время Эрик протянул:

— Да-а, странно.

— Ничуть не странно, — отрезал я. — Известно, что у Бибера каждый медяк гвоздем прибит. Так уж если он так раскошелился на экспедицию, стало быть, нацелился на большие барыши.

Но хотя я постарался растолковать им так, чтобы всё, решительно всё, стало ясно, Эрик сидел, по-прежнему уставившись в тарелку, и брови его были сдвинуты. Когда я кончил, он проговорил:

— Обещать они мастера.

Христина подалась к Эрику, погладила его руку, лежащую на скатерти.

— Помолчи, — шепнула она.

Но рука Эрика упрямо сжалась в кулак:

— Смотри, чтобы не обманули тебя, отец.

Несколько мгновений я заставлял себя молчать, чтобы избежать скандала.

— Повторяешь вслед за Нильсом, — сказал я наконец, отодвинул ложку, и она со звоном ударилась о солонку. — Хватит! Довольно политики вашей. Никакой политики, чья бы она ни была — Нильса, или Скобе, или Бибера. Один черт! Тут не политика, а выгодное дело — выгодное дело и для Бибера, и для всего города. А что отец выкупит бот в собственность, что своя снасть у нас будет, — тебе наплевать?!

— Ты не в курсе, отец, — сказал Эрик. — Предприятие Бибера на три четверти американское. Он, по сути, приказчик у янки. А им не рыба нужна здесь.

Нет, не так прошел обед, как я рисовал себе. Настроение у всех упало, как ни старались Христина и Агата поднять его своей болтовней. Христина, — та принялась рассказывать про своего хозяина, толстяка Блисса, владельца швейной мастерской. Когда поднимаешься к нему на второй этаж, то прежде всего попадаешь в переднюю. Из нее ведут две двери — одна в кабинет самого Блисса, где он принимает заказчиков, другая в помещение, где работают девушки. Эта дверь отчаянно скрипит. Христина взяла да и смазала ее машинным маслом. Входит Блисс к мастерицам и спрашивает — кто это сделал? Христина ему откровенно, не чуя беды, — я! Толстяк чуть не уволил ее. Дверь-то у него скрипит со дня основания предприятия. Она всем режет слух, и даже некоторые клиенты жаловались; Блисс ни за что не позволяет смазывать. Скрипит, — зато ни одна работница не выйдет из мастерской неслышно, не прогуляет, не обманет хозяина. Толстый, красноносый Блисс, с очками, сдвинутыми на мягкий, постоянно потный лоб, следит неотступно.

Мы посмеялись над хитростью Блисса и опять умолкли. И стали с нетерпением поглядывать на бабушку Марту.

Бабушка Марта пила кофе. Все уже кончили и перевернули чашки, а бабушка Марта всё еще пила. Она делала это так же истово, как молилась. Вот она положила в рот маленький кусочек сахара и степенно поднесла к губам свою чашку из толстого фаянса, расписанную синими цветами. Чуть приоткрыв губы, бабушка Марта отпивает кофе редкими глотками. Сахар она удерживает при этом кончиком языка, кофе проходит через сахар и становится сладким. Эта манера пить кофе давно вышла из моды и многим кажется смешной — во всяком случае, в городе. В городе у человека никогда не бывает времени, чтобы посидеть за столом лишних пять или десять минут. Однако из уважения к бабушке Марте никто не встает с места.

«Вечером мы все соберемся к ужину, и тогда авось будет повеселее, — подумал я. — Спорить с Эриком я больше не буду — он убедится и сам. И вообще ни звука о политике! Теперь вся семья собралась под одной крышей, — сказал я себе, — надо ее беречь. Это самое главное».

Но не так-то легко отделаться от политики. Вот уже, кажется, выбросил ее из головы, — она снова тут как тут. Как только бабушка Марта перевернула чашку и мы поднялись, я прошел за перегородку к Эрику и спросил:

— Вы соображали или нет, прежде чем лезть на рожон? Чего вы хотели добиться? Нильс сидит, Аста одна с ребенком. Достукались!

— Не все еще с нами, отец, — ответил Эрик. — Некоторые еще верят Скобе. Нильс пошел за нас в тюрьму, а Скобе раскатывает на машине да стрижет купоны со своих акций.

Мальчишка целит в меня. Острый у него язычок! Мне представилась редкостная машина Скобе, за которую он заплатил двенадцать тысяч. Первый раз в жизни я не нашелся, что́ возразить Эрику.

— Много ты понимаешь! — сказал я. — Вот что, пользы мало чесать языком, для тебя есть работа.

И я сказал, что надо поставить трал на «Ориноко». И это еще не всё. Надо вытащить из сарайчика нашу старую ручную лебедку. Конечно, она пришла в ветхость. Попробуй, запусти ее — она заскрипит, как дверь у толстяка Блисса, а затем развалится к черту. Надо починить. И начать надо не мешкая, — каждую минуту можно ждать сигнала от Карлсона.

— Папа, ты не знаешь…

— Ну, что?

— Я не хотел сразу… Мне утром надо было быть на сборном пункте. Начинаются маневры и, видишь ли, допризывников тоже ставят под ружье на это время.

Как громом, ошеломила меня эта новость. Мальчишку под ружье! Наденут военную форму! Господи, вот еще беда! Наш Эрик — в казарме. Никогда не было в нашей семье военных. Избавил бог от военной службы и отца, и деда.

Первые минуты я ничего не мог выговорить. Сумерки, клубившиеся в комнате, словно стали сразу гуще. В них маячил Эрик — высокий, взрослый парень, похожий на Акселя.

— Утром? — сказал я наконец. — Господи, не обойдутся без тебя! Не говори бабушке Марте, — она умрет, если узнает.

Вот и попробуй удержать семью под одной крышей. Нет, никак не выходит. Теперь вмешались маневры. До сих пор в нашей местности никто и понятия не имел о них. Если их где-нибудь и устраивали, то сгоняли одних солдат. А теперь, видите ли, мало оказалось солдат, вызвали и зеленых юнцов вроде Эрика и, можете представить, даже девчонок. Да, я собственными глазами видел их: в юбках защитного цвета и в шапочках пирожком.

Говорят, к маневрам войск решили приурочить сборы допризывников и женских команд, чтобы получше их обучить. Маневры, говорят, будут похожи на настоящее сражение.

Кое-кому это нравится. Сын адвоката, сын владельца бойни Сандеберга и еще несколько лоботрясов промаршировали по улице Лютера на сборный пункт, горланя фашистскую песню. Полицейский не утихомирил их. Молодчики безобразничают уже не первый раз: еще в то воскресенье, когда Харт мутил горожанам головы в сквере, молодой Улоф Сандеберг швырнул камень в окно Нильса.