Ноги у бабушки Марты подкашивались, вести ее было всё труднее.

— Давайте понесем ее, — предложил Нильс.

Мы перенесли ее через улицу и положили на траву под окнами адвоката Сильверсмида. Микель упрекал меня:

— Зачем пустили старуху?

Фру Сильверсмид выбежала, поглядела на нас, но в дом не пригласила, а велела горничной последить, чтобы мы не помяли цветы. Нильс попросил девчонку принести нашатырного спирта. Он дал понюхать бабушке Марте, она открыла глаза, приподнялась и сказала, что пойдет сама.

Но встать на ноги она не могла, и мы понесли ее. Временами она переставала узнавать нас и звала Хильду.

Мы уложили бабушку Марту в постель и молча постояли около нее, и Нильс сказал, что теперь самое главное — покой. Потом мы, стараясь не стучать каблуками, отошли от задремавшей бабушки Марты, и я сказал:

— Она сдала в последний месяц, очень сдала.

— Не надо было выпускать ее, — повторил Микель.

Он никак не может сократить свой голосище, упрятать его в шепот, и ему велят молчать. Всё это доносится до меня словно сквозь туман.

— Видите как, мальчики, — сказал я. — Я рассчитывал, что лучше будем жить, а оно вот как получается. Рассыпалась семья. Эрик ушел из дому… Сегодня ему следовало быть здесь. Сегодня, по крайней мере.

При этом я посмотрел на Нильса. Он шагнул ко мне и проговорил тихо:

— Эрик не у меня, Рагнар. Он на острове Торн. Тебе разве не передали?.. Бибер послал туда людей, хочет выловить всё напоследок, перед тем как сбыть остров с рук. Рыбаки там днюют и ночуют, Бибер с них пять потов согнал. Поверь мне, Рагнар, я-то меньше всего хотел отнимать у тебя сына.

— Я не обижаюсь, Нильс. Он не ребенок, сам решает, как ему жить. Нечего нам ссориться из-за него.

И тут наши руки встретились. Встретились и соединились в крепком пожатии.

— А кто собирается отнять наших сыновей, ты видел, — продолжал Нильс.

— Здо́рово ты всыпал мистеру Харту, — сказал я. — Поделом ему.

— Когда старушка очнется, — вставил Юхан, — ты ей скажешь, что это всё вранье — насчет Акселя. Понял? Про Сибирь и прочее. Вранье.

— Не знаю, мальчики. У меня голова раскалывается, — признался я. — Скобе всё же считает…

— Скобе из того же гнезда птица, — проговорил Нильс жестко.

На этот раз я не защищаю Арвида. У меня просто нет сил для этого.

— Из России же ясно сообщили — Акселя у них нет. Не было его в лагере, когда пришли русские. Ты не веришь? Веришь бургомистру? Слушай, Рагнар, что случилось с Акселем, в конце концов выяснится. Человек не может пропасть, как иголка. Не от Скобе и не от Харта ты дождешься правды. Но правда выйдет наружу. Она не только тебе нужна.

Они все протянули ко мне руки, что-то сдавило мне горло, и я сказал:

— Спасибо, мальчики. Вы настоящие земляки. Спасибо, что не забыли в тяжелую минуту.

Вместе с ними я выхожу на улицу. Рассы́палась, рассы́палась семья, — стучит в голове.

— Значит, Эрик на Торне, — сказал я. — Стало быть, один грех долой. Я так и объяснял бабушке Марте: Эрик в отъезде, на дальнем промысле.

— Никак ты отпеваешь ее? Брось, — ответил Нильс. — Поживет еще старушка. Главное — покой для нее. Помни.

Мы остановились у шоссе, и Микель прогудел, что семья у меня еще наладится, только бы не было войны. И все согласились с ним.

— Представляете, друзья, какая будет радость, когда люди избавятся от войн, — молвил Нильс. — Какая великая радость! Я думаю, в каждой стране устроят праздник мира.

И Нильс рассказал нам, как видится ему это торжество. У нас отведут для этого широкую, красивую долину, хотя бы Роммендаль, где сейчас аэродром. На поездах, на машинах приедут гости из-за границы. Сойдутся финны и немцы, поляки и французы. Приедут русские. Когда все выйдут на поле и поднимут свои знамёна, поле как бы покроется цветами. Праздник начнется, может быть, без всяких речей, а так, что все сто тысяч умолкнут на несколько минут и будут стоять молча, держа свои знамёна. Это минуты молчания в честь тех, которые погибли, отстаивая мир. И каждый подумает о близких, которых он потерял, о тех морях огня, которые пришлось пройти, чтобы завоевать этот праздник.

— Во́йны сами не исчезнут, — закончил Нильс. — Надо связать руки тем, кто их затевает.

В могучем своем кулаке он сжимал трубку, ветер выдувал из нее искры, они вылетали и чертили тоненькие огненные ниточки в спускающихся сумерках.

Нильс умеет говорить, — этого у него не отнимешь. Один Арвид Скобе найдет, что́ возразить Нильсу.

Что же до меня, то я еще тверже скажу себе: «Заботься о своей семье, Ларсен, и не ссорься с земляками. Не так уж много нас уцелело, — рыбаков из Сельдяной бухты».

К вечеру бабушке Марте стало лучше.

— Никуда я не гожусь, Рагнар, — сказала она, приоткрыв глаза.

Я пообещал ей, что она скоро поправится, но она не обратила внимания на эти слова. Она думала о чем-то своем. Я поправил ей подушку и хотел уйти, но она удержала меня.

— Рагнар, — прошептала она. — Женись на Агате.

Что? Не ослышался ли я?

— Женись на Агате, — повторила она.

По правде сказать, я очень удивился. Я почему-то не ожидал, что бабушка Марта, мать Хильды, скажет такое. И тут я даже обиделся.

— Глупости, — ответил я.

Бабушка Марта произнесла несколько слов, но очень тихо, и я наклонился к ней.

— Агата будет работать, — проговорила она. — Агата здоровая.

— Да нет, что ты, — вырвалось у меня. — Ничего подобного! Какая от нее помощь. Видела бы ты, каких она грузил мне набрала, — вдруг вспомнил я вслух. — С голову! Здоровая, а что проку. Нет, с Хильдой ей никогда не сравняться. Нет, нет.

— Как хочешь, — вздохнула бабушка Марта.

После ужина она попыталась ходить, и я уложил ее чуть не силой. Я оставил около нее Агату и вышел из дому.

Первым, кого я увидел в «Веселом лососе», был мистер Сомс — Арчибалд или как его там дальше. За широкими спинами матросни, плотно сомкнувшимися вокруг него, видна была только голова мистера Сомса и тарелочка, которую он держал в руке, а на тарелочке что-то каталось и дребезжало. За прилавком стоял, облокотившись, Стиг Лаурис. Он тоже, не шевелясь, следил за предметом на тарелке.

— Каково? А? — шепнул мне Стиг. — Уже две минуты лишних. Пари было на десять минут…

Прыщеватый, совсем еще зеленый паренек сидел среди матросов, окружавших Сомса. Раскрыв рот, паренек глазел то на Сомса, то на моряков с американского парохода, занявших соседний столик. По их примеру этот сосунок расположился, вытянув ноги, на двух стульях.

— А ну-ка! — одернул я его, вынул стул из-под его ног и сел. Тут тарелка в руке Сомса дрогнула, монета съехала с ободка и упала.

Сомс повернулся в мою сторону, но не узнал меня. Янки с парохода затопали и засвистели, прыщеватый юнга тоже вложил два пальца в рот, чтобы свистнуть, но не сумел и выдавил короткий мышиный писк. Сомс потряс тарелкой и сказал:

— Теперь деньги.

Янки вынули бумажники. Собрав деньги, Сомс пересчитал их вслух. К нему уже подскочил Стиг. Сомс остановил на мне свой взгляд.

— А, шкипер, — проговорил он.

— У меня к вам дело, мистер, — начал я.

— И у меня тоже, шкипер, — ответил он. — Я хотел вас видеть. Счастливо, ребята, — обратился он к матросне, поднимаясь из-за стола. — Ко мне пришли.

«Какое же у него-то ко мне дело? — думал я, следуя за ним по скрипучей деревянной лестнице во второй этаж, где Стиг устроил номера для приезжающих. — Скорее всего, он просто рад отделаться от компании. Матросня, небось, рассчитывала на совместную выпивку с выигрыша».

Но он, оказывается, не пьет. Ему нельзя. Сообщив мне об этом, Сомс прибавил, что городишко у нас мерзкий, тоскливый, и ви́ски был бы утешением.

Конечно, я сам не очень высокого мнения о нашем городе, но поддакивать мистеру Сомсу не стал. Кто его просил к нам? Сидел бы себе в Нью-Йорке или в Солт Лейк Сити.