Что же он скажет ей сейчас? Как-то не ложатся на бумагу эти два слова — «первая благодарность». После всего того, что он писал ей! Правда, Басков не примысливал себе геройские похождения, он чаще всего употреблял местоимение «мы», но громких, мужественных тирад в его посланиях было больше чем достаточно, — он сам сознавал это. И вдруг — первая благодарность! Еще только первая! Каким же зеленым новичком он сразу предстанет перед Касей?

Может быть, рассказать ей про Сафара-мирзу, бандита, напавшего тридцать лет назад на заставу? Описать дом с краденым листом железа на крыше? Но разрешается ли сообщать такие подробности в письмах…

Дверь казармы скрипнула, повар Воронов позвал Баскова играть в шахматы. Письмо осталось неоконченным.

На другой день Басков попал в группу «тревожных». Это значит — быть на заставе на случай тревоги. Он сидел в тени, резкой и черной, как пролившаяся тушь, в этот лучистый, жаркий день, и сочинял в уме стихотворение для Каси. Рядом сидел сержант Стах. Он не был поэтом. Он думал о предстоящем окружном соревновании гиревиков, перебирал в уме возможных соперников, высчитывал шансы.

Изредка солдат и сержант перебрасывались ленивыми фразами. Солнце поднималось.

Начальник заставы Маконин изнывал от жары и духоты. В полдень солнце перестало штурмовать окно канцелярии. Старший лейтенант откинул темную занавеску. Он увидел вытоптанный двор, посыпанный мелкими ракушками, завезенными с морского берега, раскаленный, вызолоченный солнцем турник, ослепительно белую стену жилого офицерского дома, а чуть правее — лестницу, ведущую на бровку обрыва, к тропке, по которой наряды уходят в дозор, — патрулировать склон хребта. Разглядев Баскова и Стаха, примостившихся на нижней ступеньке, Маконин улыбнулся.

Дружбу этих двух бойцов, таких непохожих с виду, Маконин воспринимал как свой личный успех. Именно он соединил их, поручил Баскова сержанту-коммунисту Стаху, служащему уже второй год. Из-за них Маконин поспорил с заместителем по боевой подготовке Колчиным, — тот возражал, ссылаясь на разницу в возрасте, характерах, в культуре. Правда, Басков развитее Стаха. Стах — тракторист из степного села на Херсонщине. Всё-таки Маконин знал, что делал, когда послал их в наряд вместе. Недаром на столе у него в одной стопке с уставами, с учебниками для следопытов томик педагогических трудов Макаренко. Маконин предвидел — богатырь Стах, уверенный в себе, душевный и чуткий к товарищам, сумеет повести за собой юного, мечтательного Баскова, поможет ему стать настоящим воином.

Размышления Маконина прервал телефонный звонок. Часовой с вышки докладывал — к реке с той стороны подошел человек и, по-видимому, намерен переправиться.

Среди бела дня! Маконин переспросил, — потом упрекнул себя за недоверчивость. На границе всё возможно. Он твердил это и себе, и подчиненным; здесь неожиданное — в порядке вещей. Минутой позже два бойца выбежали за ворота заставы навстречу нарушителю.

Басков охотно ходил бы в наряд только со Стахом. Но увы, это не положено. И сейчас Баскова послали с ефрейтором Алимджановым, а это уж вовсе некстати. Алимджанов — первый насмешник…

Не прошло и пяти минут, как бойцы подбежали к реке.

Человек, замеченный с вышки, не спеша перебрался через огромный валун и опустил ноги к воде. Сначала он нерешительно погрузил правую ногу, потом оторвался от камня, сделал шаг и огляделся.

Мутная, красноватая вода доставала ему до колен. Дождей не было давно, река в жаркую пору неопасна, — это известно здесь каждому ребенку. Но пришелец, очевидно, не знал ее нрава, — двигался осторожно, на ощупь.

Маконин тоже поспешил за ворота. С дороги хорошо просматривался изгиб реки и оба берега: пологий чужой и наш, круто срывающийся к потоку, одетый боярышником, ежевикой и алычой. Пришелец — крупный, плечистый, седобородый старик в черном бешмете, каких молодежь уже не носит, в барашковой шапке — сделал еще шаг. Он пока не нарушил границу, он был еще в своей стране, на своей половине потока, и намерения его были неясны. Полдень не время для лазутчика. Разве что перебежчик! С неудовольствием отметил Маконин, что Басков слишком нервничает. Не терпится ему, не может он спокойно лежать в кустах и выжидать, — ворочается и шевелит листву.

Старик пошатнулся. Он ступил в самую сильную струю и ухватился за скалу, торчавшую из воды. Вот одна нога его уже у нас, на нашей стороне…

«Надо дать ему выйти ка берег, — подумал Маконин. — Не спугнуть». Его так и тянуло броситься самому и задержать нарушителя. В ту же минуту старик выпрямился, быстрым, отчаянным взмахом поднял над головой руки и пошел вперед, уже не ощупывая дно, не колеблясь.

Бойцы вскочили. Алимджанов первый очутился у самой воды, — он, следуя правилам, взялся отрезать нарушителю путь отступления. Басков взял на изготовку автомат. Зубы его стучали. «Что же я крикну? — колотилось в мозгу. — Руки вверх? Глупо — он и так поднял…»

То, что слова, так часто повторявшиеся в его мечтах, казавшиеся такими обязательными, неизменными, вдруг неуместны, смутило Баскова донельзя. «Я просто крикну — стой! — решил он наконец. — И всё». И тотчас наступило облегчение и то состояние ясности и предельного напряжения всех сил, какое даруется человеку перед лицом неизбежного.

Нарушитель вышел на берег и стал подниматься по травянистому склону, глядя прямо перед собой и не опуская рук.

— Стой! — голос Баскова осекся, и он повторил уже громче: — Стой!

При этом он вырвался из колючих тисков ежевики, двинулся навстречу нарушителю по мягкой луговой траве. А с фланга выступил Алимджанов и тоже крикнул. Нарушитель остановился, потом вдруг руки его точно надломились, он издал короткий стон, отшатнулся, словно автомат Баскова смертельно испугал его, и упал навзничь.

Бойцы оцепенели. Даже видавший виды Алимджанов не уразумел сразу, что произошло. Они всё еще стояли — застывшие, с нацеленными автоматами, — когда Маконин перевернул упавшего. Лужица крови густела на траве.

Нарушитель пробормотал несколько слов и затих.

Капитан Ковалев находился в это время на правом фланге отряда — выше в горах, где кордон уходит за облака. Происшествие на пятой заставе принудило его вернуться.

Странная там история. Убит нарушитель, убит своими, выстрелом с того берега…

Ковалев старался не утруждать себя догадками, — всё разъяснится на месте. Он не давал воли воображению. В душе он завидовал людям искусства — поэтам, артистам, — ему представлялось, что им легче достигнуть успеха. Ему, Ковалеву, он доставался ценой кропотливого труда, трезвого, упорного анализа фактов. Он считал себя человеком холодного рассудка.

Память свою он хотел бы настроить, как систему ящичков, где всё бережется в строгом порядке, где нет ничего лишнего. В ней давно прочное место заняли Сафар-мирза, Дюк, знак на его кольце. Нет, Ковалев не забыл и эту деталь — трезубец с погнутыми остриями-стрелами. А вчера, колеся по прикордонным дорогам, он вспомнил, что четыре года назад на нашу сторону забрела лошадь Сафара-мирзы. Животновод колхоза имени Низами поймал ее. Хороша была лошадка! Строго говоря, не стоило отдавать ее старому бандиту, но пришлось… Сегодня Ковалев сделал крюк в пятнадцать километров на своем вертком «газике», именуемом в просторечии «козлом», чтобы повидать животновода, спросить его, не заметил ли он тогда клейма на лошади.

Было клеймо. Арабское «С» — инициал Сафара-мирзы. И вот пока ездил в колхоз, это и случилось, убили нарушителя!

На заставе Ковалев застал Колчина, молодого франтоватого лейтенанта.

— Начальства понаехало, начальства! — сообщил он с явным удовольствием. — Полковник Костенко, подполковник Выхольский.

— Вас это радует, я вижу? А меня интересует, что́ тут стряслось?

Труп сфотографировали, Костенко расспросил Маконина, двух «тревожных» и поехал на переговоры с закордонным пограничным комиссаром. Следовало заявить протест против стрельбы по нашей территории, потребовать расследования.